Брат болотного края

Лось не шелохнулся. Он снова застыл у голого ствола сосны, и только ноздри его раздувались при каждом шумном выдохе. Леся подтянула края шали, накинула их на плечи, глянула на зверя в последний раз и решительно повернулась лицом к заросшему колючим кустарником бору. Оставленный позади лось одобрительно фыркнул ей в спину. И Леся пошла, не видя тропинки, но точно зная, что и без нее не собьется с пути.

Сосновник стоял прозрачным и пробужденным. Это чувствовалось в его многоголосом молчании, полном шепота и скрипа. Это виделось в рассеянном тумане, еще сочившемся по земле. И каждый мышиный шорох в траве, и каждый отблеск рассветных лучей — все полнило лес жизнью, такой зримой и явственной, что Лесе оставалось дивиться, как раньше она не замечала этого. Подчиняющийся только самому себе, лес просыпался от густой ночи. И Леся просыпалась вместе с ним.

Глаза чуть резало от ярких красок — это солнце осветило раскидистый папоротник, и тот влажно засверкал крупными каплями росы, скатившимися по его листве к центру, готовому выбросить стрелу бутона. По низкой сосновой ветке промелькнула пушистая тень — голодная белка вприпрыжку неслась к запрятанным в дубле шишкам. Затренькала укрытая от глаз птица. Леся задрала голову, чтобы ее разглядеть. Серое тельце в мелкую крапинку жалось к коре, сливаясь с ним. Раньше Леся принялась бы мучительно вспоминать, что за птица это. Иволга? Крапивница? Зарянка? А сейчас только улыбнулась безымянности серых перьев. Называть по имени того, кто сам себя никак не зовет, — человечья блажь. Судорожная жажда облечь неподвластное в оковы слов и тем лишить его воли. Чужая речь раздалась в Лесе. Кто-то говорил ей это — так давно, что и не вспомнить, когда и кто. Кто-то учил ее не искать знакомой тропы там, где нужно идти на ощупь, отдавшись чутью. Кто-то просил ее принять безымянность птицы, чтобы позволить ей петь свободно и просто, как даровано ей было рождением в перьях и пухе.

— Певчий срок короткий, — говорил он, перебирая в мозолистых пальцах палую веточку. — Не мешай.

И она тут же переставала топтаться у дерева, замирала, обнимая ствол маленькими ладошками, жмурилась, как он учил, и слушала. Слушала, пока птица не обрывала песню. До самой последней ноты. До мига воцарившейся лесной тишины.

А когда он настал — шуршащий, шумный, но прозрачный, Леся открыла глаза. Руки, прижатые к шершавой коре, испугали ее длинными пальцами, стесанной кожей, отросшими, переломанными ногтями. От маленькой девочки, что слушала птичью трель, не осталось ничего, кроме обрывков памяти, ускользающих так же быстро, как рассеивался в утренних лучах туман.

«Где ты? — хотела позвать Леся. — Ау!»

Но стоило ей оторваться от поросшего мхом ствола, как лес обступил ее со всех сторон, и мерзлая сталь одиночества перестала студить под ребром. Люди, провожатые, спутники, пришлые любовники и сердечные чужаки. Все, кто мог покинуть ее, бросив в рыхлом месиве потерянной памяти, вмиг утратили всякую важность. Один только лес остался.

— Здравствуй, это я, — улыбнулась ему Леся.

И лес ее понял. Шевельнул кронами, отвечая, мол, вижу-вижу, давно за тобой слежу, аукаю в чаще, а ты все мимо да мимо, али не мил тебе? Леся засмеялась легко и радостно, провела голой ступней по мху — тот промялся, заискрился водой. Наклониться, опустить в нее пальцы, зачерпнуть ладонью и умыть лицо, чтобы поглядеть свежим взглядом на себя и лес, чтобы понять наконец-то, что такое она сама и что есть он — грозный, как ливневая туча, но робкий и нежный, стоит только перестать бояться его.

И прозрачные тени, танцующие в полумраке чащи — не соглядатаи, а души ушедших, но не вернувшихся еще зверей. Рога их остры — не для смерти живущих это небо пропарывают они, выпуская из тяжелых туч дождевую воду. Глаза их белесы, но не гниль побила их, а нездешний свет наполнил изнутри. Остры их копыта, лобасты головы, чтобы пастырь их — старый лось — мог вести стадо свое по краю болотины в березовую рощу, где творится женская ворожба.

Леся с болью вспомнила, как равнодушно прошла мимо белых стволов, подернутых темными полосами. Как проболтала, проулыбалась, прогорела щеками встречу с ними. Как отвлеклась на мальчишку, пахнущего хлебом, не учуяв, как клубится вокруг земляной дух истинной ворожбы.

— Прости, — зашептала она. — Я слепая, слепая и глупая. Прости. А ты живой, ты могучий, в тебе столько всего. — Она задохнулась словами и стала думать громко и внятно, чтобы лес ее услышал. — Ты — и смерть, и жизнь. И рокот с тишиной. Ты сам себе Хозяин… Тебе и Матушка не нужна.