Брат болотного края

— Ты где ходишь? — хрипло спросил Демьян, отводя глаза.

— Здесь, — продолжая улыбаться, ответила она, повела плечом.

Иволга затянула песню. Трель ее резанула по ушам. Демьян поморщился.

— А мне нравится, — призналась девка. Задрала голову, шаль сползла вниз. Оголила правую грудь с темным соском.

Демьян тяжело сглотнул.

— Оделась бы. Скачешь тут. В чем мать родила.

Девка удивленно оглядела себя, будто и не чуяла до того, как рассветный холод продирает ее голое тело до тонких костей.

— А мне не во что. Растеряла все. Шаль одна осталась.

Демьян скрипнул зубами. Стащил рубашку через голову, швырнул девке. Наклонился, чтобы расшнуровать ботинки.

— Зверем пахнет, — проговорила она, прижимая рубаху к лицу. — Вот ты человек, а пахнешь зверем, как так?

Демьян не ответил.

— Не стану надевать, — решилась девка. — Что мне в волчьем ходить?

Нужно было рыкнуть на нее, заставить, да стыд перехватил горло. Демьян разулся. Роса битым стеклом впилась в ступни. А девке ничего, стоит себе, теребит кончик шали, слушает, как иволга дерет глотку.

— Обувайся. Идти надо. Потеряли тебя.

Девка дождалась, пока иволга оборвет последнюю трель, и послушно вступила в ботинки, затянула их покрепче. Тонкие ноги торчали из них, как веточки из ведра. Демьян только головой покачал. А девка уже развернулась и уверена пошла через бурелом, будто знала, куда идти. Демьян натянул рубаху и поспешил следом. Слова жгли язык. Как сказать ей, что тайна их должна остаться тайной? С ночью сытой пройти. Забыться навсегда. Как начать? Как окликнуть? За соснами уже виднелась прогалина. Потянуло горьким дымом сырого костра.

— Постой, — сипло попросил Демьян. — Эй? Леся!

Девка обернулась. Мягкая улыбка безумицы округлила ее лицо. Даже щеки зарумянились. В первых лучах, пробивающихся с неба в сосновник, девка была удивительно хороша. Демьян сморгнул, чтобы прогнать лишние мысли.

— Ты на меня зла не держи, — смущенно начал он.

— Не держу, — легко согласилась девка.

— Ты сама захотела…

— Сама.

Сердце радостно екнуло. Может, и обойдется еще.

— Вот и хорошо. — Он даже улыбнулся.

— Хорошо. — Девка сморщила нос, будто смех сдержала.

Гадливое облегчение свернулось под ребрами. Демьяна даже затошнило от собственной трусости. Но отступать было некуда.

— Ты только… Не говори никому.

Девка удивленно взглянула на него. В прозрачных глазах не было ничего, кроме свежей зелени, как в лесу, что сбросил полотно снега и застыл, не зная еще, куда девать свежие соки свои.

— О чем? — спросила она.

Безумица. Как ряженые, даже хуже. А он ее… Силой взял. Зверь ты, Демьян. И нет в тебе души. Нет души. Ничего нет. Лучше бы лихо тебя разорвало. Лучше бы сдох ты. Лучше бы остался в городе. С Катериной.

— Про нас, — выдохнул он, покрываясь мучительными пятнами стыда.

Девка округлила рот. Вот-вот закричит. А на крик ее рванет Лежка. И все узнает. Поймет все. И не исправить это будет. Не спасти уже ничего. Демьян сжался. Нужно было броситься на девку, приложить виском о камень. Но тело стало тяжелым. И он не шелохнулся. А девка запрокинула голову, набрала воздуха в легкие и тихонечко рассмеялась. Будто ветерок по сережкам ольхи пролетел.

— Вот же глупый, — проговорила она, отсмеявшись. — Не бойся! Не было у нас ничего. Ничего не было. — Снова залилась смехом. — Все теперь хорошо, волчок! Веришь?

Демьян кивнул, не понимая толком, с чем соглашается, а девка вдруг подпрыгнула и бросилась в сторону.

— Куда? — только и успел крикнуть он, устремляясь следом.

— Ботинки мои! — радостно ответила девка. — Гляди! Вон лежат! Здорово как. Твои мне совсем большие.

И тут же принялась переобуваться. А Демьян остался стоять. Сквозь тонкие волосы девки проглядывала розовая кожица ее макушки. Демьян смотрел на нее, а в носу предательски щипало. Щемящая нежность, пронзительная, как трель иволги, билась в нем. И что поделать с этим, Демьян не знал. Оставалось смотреть, дожидаться, пока девка натянет старые Стешкины ботинки и пойдет с ним на лосью поляну, а после — к серому дому, чтобы навсегда исчезнуть, растворить среди чужого безумия, множа свое. Демьян отчаянно хотел этого. И так же неудержимо боялся.

Поляша.

Одна плакала беззвучно. Разевала рот, глотала утренний воздух, выдыхала раскаленный скорбью дух, из самых недр своих вынимала слезы, проливала их по грязным щекам, лишенным всякой девичьей припухлости. Но ни звука, ни шороха. Как пробудилась, услышала весть, так и осталась сидеть, загребать под себя палую хвою и сырую землю, раскачиваться из стороны в сторону, будто березка ошкуренная, исходящаяся прозрачным соком — еще живая, но уже приговоренная неизбывным изъяном.