Брат болотного края

Вторая остервенело копалась в мешке со скудными пожитками. Доставала и отшвыривала от себя все, найденное в лесу, а значит, подаренное им. Первой в кусты боярышника полетела волчья маска. Поляша подобралась к ней, наклонилась, провела ладонью по свалявшемуся меху — настоящий. И тускло блестящий сухой нос, и желтоватые зубы, и кожистые полоски губ над ними, — все волчье. Искусная работа. Трудился же кто-то над ней, свежевал, дубил и выделывал звериное тело, чтобы вышло из него чучело на потеху. Морда слепо глядела перед собой. Поляша поддела ее босой ступней, чтобы та отвернулась к лесу.

— Сколько волка ни корми, — пробормотала она, фыркнула и тоже отвернулась.

Та безумица, что звали волчихой, уже разделалась с оленьими рогами товарки, а теперь пыталась разгладить скомканную рубашку, выстиранную до серости. Грубая ткань шла заломами. Пережеванная днями на дне мешка, она не желала принимать искомую форму, не хотела прятать наготу тела, отрекшегося от него. Лесное тряпье ее полетело в сторону. Безумица не стеснялась наготы — сверкнула голой кожей, скользнула в рубаху, потянула за подол. Короткие волосы облепили вспотевший лоб. Их безумица смахнула, пригладила. И все молча, и все не глядя по сторонам, будто не следили за ней притихшие лесовые люди. Решительно запустила руку в мешок, выудила из него вторую рубашку, бросила рыдающей товарке.

— Надевай, — процедила сквозь зубы.

Та невидяще посмотрела на нее, но к больничному рубищу не притронулась.

— Надевай, говорю, — повторила безумица. — Слышишь меня? Надевай.

Молчание. Только в зарослях тихонько жужжало и попискивало.

— Надевай, сейчас же надевай! Возвращаться надо. Надо, чтобы пустили. Поняла?

В боярышнике кто-то завозился, но выбираться из кустов не стал, улегся только поудобнее и затих.

— Татушка, погоди, — это пришлая девка подобралась к ней со спины.

— Не трожь! — взвизгнула безумица.

Ее крик пробудил застывшую товарку. Она схватила рубашку, прижала к груди одной рукой, а второй принялась судорожно сдирать с себя лесную одежду. Кожаная безрукавка скрипела под неловкими пальцами. Тата принялась рвать перетянутые завязки. Леся опустила перед ней на колени, отвела в сторону дрожащие руки и осторожно потянула первый узелок. Голые позвонки ее тощей спины попали в растянутые петли шали и стали похожи на бусинки, нанизанные на шерстяную нитку. Только теперь Поляша заметила, что девка вернулась из леса голой. Одна только шаль да растоптанные ботинки скрывали ее наготу. Поля искоса бросила взгляд на Демьяна. Заросшие бородой щеки пылали злым жаром. Поля сплюнула под ноги и спряталась за сосной.

…Когда она вышла к лосьей поляне, солнце уже начало путь к зениту. Тепло еще не обернулось жаром, но роса высохла, оставив на траве темные следы. Пахло крапивой. Поляша вдыхала ее, пробуждая в памяти, как нежно жглись и кусали молодые крапивные стебли, когда она рвала их, не пряча руки под тряпкой, чтобы боль стала платой за молодость, хранимую темными зарослями на дне лога позади родовой поляны. Румянец вспыхивал на щеках, стоило приложить к ним резные листья. Сердце билось чаще, кровь бежала быстрее. Грозная трава узнавала лесную девку. Не жгла ее, а щекотала. Пахла заливным лугом, молодой силой, опасной, но рьяной. Жизнью пахла она. И Поляша ей пахла. Хранила молодость, боялась морщин, а смерти не боялась, чего страшиться ее, думала, если солнце твое к зениту не подобралось еще? Глупая девка.

А на лосьей поляне уже бушевала беззвучная буря. Оставленная в топи кабаниха, будто камень, брошенный в спящее озеро, разошлась кругами, взбаламутила и без того мутный разум безумиц, разлилась слезами, вспыхнула гневом.

— Уходить надо, надо уходить, — повторяла и повторяла волчиха, срывая с обмякшей от страха товарки грязное тряпье.

— Тата, погоди, ты же ее пугаешь… — просила Леся.

— Уйдем, прямо сейчас уйдем, Вельгушка… Уйдем.

— Уйдете, — соглашалась за рыдающую Вельгу пришлая девка.

— Нельзя нам здесь.

— Нельзя.

Они все шептали, то ли переругиваясь, то ли вторя друг другу. А Вельга беззвучно плакала. И было это так жутко, что Поляша, скрытая сосной, уперлась в ствол лбом. Насколько мучительно было сбрасывать черные перья, так и смотреть, как другой меняет шкуру, оказалось до скрежета тяжело. С безумиц опадали найденные в лесу дары, с ними они лишались последней силы. Голые и дрожащие, в больничных рубашках с чернильными печатями на подолах, они остались сидеть на земле, а лес глядел сквозь них, не узнавая.

— Они готовы, — сказала пришлая, поднимаясь на ноги.

Хвоя отпечаталась на ее коленях красными рубчиками. Поляше захотелось провести по ним пальцем, почувствовать, как пульсирует там живая и горячая кровь. Леся потерла лицо ладонями. Она осунулась, постарела даже. Серая кожа натянулась на скулах, вот-вот порвется.

— До ночи дойдем? — спросила она и пошатнулась.