Брат болотного края

Ее подхватил подоспевший Лежка. Нагота пришлой девки его смущала, Поляша видела, как покраснела у него шея, как заалели мочки ушей. Но вопросов мальчик не задавал. Покорно держал обмякшую Лесю, смотрел в сторону, но взгляд его то и дело скользил по обнаженной груди девки, сверкающей из-под шали. Поля закусила губу, чтобы не фыркнуть. Глянула на Демьяна, мол, хорош волк, нечего взять, огулял безумную девку у братца под носом, а теперь глаза прячет да в стороне стоит. Но Демьян уже подхватил куртку, закинул за плечо и молча пошел через траву к тропинке, ведущей прочь от лосьей поляны. А за ним, будто привязанные ниточкой, заспешили оставшиеся безумицы. Поля проводила их взглядом. У той, что осталась без оленьих рогов, на тонкой шее свернулась хищная тень, сверкнула зубами на утреннем солнце. Безумица ойкнула, потерла там, где расцвел красным укус. Поляша отвернулась. Чужое безумие волновало в ней мутную воду собственного. Мертвое в ней видело тени, чуяло запахи боли, одиночества и страха. Наливалось синим там, где сжимали тела безумиц злые руки. Рвалось острыми клыками невидимых тварей, полных тьмы и сокрытой боли. Пусть идут прочь. Пусть уносят с собой свою память. Не травят ею и без того обреченный лес.

— Поля! — это пришлая девка разглядела ее между сосновых стволов. — Надо идти. Сегодня стемнеет быстро…

Сказала уверенно, так, будто и правда знала, что день после сытой ночи короткий. Короче зимнего. Слабее его. Поляша устала удивляться. Истерзанные живой землей ступни ломило, слабо теплился сыновий листочек у груди. Только спрятанный за пазухой кинжал и грел ее, наполнял силой.

— Ты б оделась хоть, — недовольно поговорил Лежка, отпуская локоть пришлой девки.

Поля замерла, прислушиваясь, что та ответит. Как объяснит наготу свою и усталость. Но девка лишь зашуршала в траве, выбирая из вороха лесного тряпья что-нибудь, себе по размеру. С лосьей поляны Леся вышла, неотличимая от лесных ряженых. Рубаха, перехваченная тесемкой, плотные шаровары, перемазанные травой, курточка из дубленой кожи, грубо сшитая, как умела только старая Глаша. Поля подошла поближе, обнюхала удивленную девку, пощупала и рубаху ее, и пояс. Хмыкнула.

— Вот откуда у ряженых лесное тряпье. — Глянула на Лежку. — Не узнаешь? Тоже мне, Хозяйский сынок. — Смех защекотал в груди. — Куда тетка твоя рваное да старое носила?

— В лес, — непонимающе ответил Лежка.

— В лес. — Поляша одернула девкину рубаху за край, расправила пояс. — Глаша в лес сносила, а лес по своему разумению пристраивал. Сирым да убогим. Ряженым лесовым. — Хлопнула Лесю по плечу. — Носи, девка, тебе в самую пору.

Догоняя Демьяна, Поляша все кусала губы. Ей и смешно было, и горько. Обращаясь в болото, сонный лес будто игру затеял. Все законы свои вывернул. Все устои перемешал. Девку, что Хозяин новый привел и под себя на поляне положил, одел лес-господин в родовое тряпье, как положено. Старое, духмяное, дом знающее, чащу повидавшее. Все по правилам, хоть бери да Матушкой новой безумицу кличь.

Жаль, недолго ей осталось по тропинке идти. Бор поредел, засверкали прогалины. Затихли птицы. Попрятался болотный народ. Потянуло городским, дымным да измученным. Скоро-скоро обернется лес хилым пролесочком. Скоро-скоро уступит место свое унылым стенам серого кирпича. Скоро-скоро выйдет из леса пришлая девка, уманит за собою ряженых, и не важно станет, кто привел ее, кто взял, кто родовой рубахой укрыл.

Ничего не станет важно. Только кинжал, запрятанный в саване. Только листик, помнящий тепло того самого сына.

Олег.

Лежка выстукивал тропинку перед собой сломанным осиновым суком. Идти было легко, болотина осталась позади, сухая земля крошилась под ногами, пыль оседала на одуванчики и подорожниковые листы. Город дышал в лицо чужими запахами. Вроде и по лесу идешь — стволы прячут от злого взгляда, укрывают от зноя листьями, поглядывают желтыми цветками сурепки. Но в каждом шорохе, в каждом настороженном скрипе, в каждом приглушенном свисте овсянки все меньше слышится леса, все больше — пустого шума. Тревожной волной окутывало Лежку предчувствие. Нить, связывающая его с домом, натянулась, задрожала, тонко звеня. Отойдешь подальше — и лопнет.

— Городом пахнет, — пробормотала Леся, отводя от лица ветку бузины.

Лежка и забыл, что она идет рядом. В ушах еще стоял плач безумиц, еще рвали горло слова, сказанные им. И смерть кабанихи, оглушившая их, словно и Лежку тоже прибила, как бьет по ушам раскатистый гром — вроде далеко, не по твою душу, а жутко до одури.

— Пахнет, — согласился он и ускорил шаг.