Брат болотного края

Тот сделал пару безвольных шагов. Тело его слушалось чужую волю, глаза бессмысленно глядели перед собой, мутные, как талые лужицы. Ничего не осталось от Степушки, высосала болотина проклятая и силу ребяческую, и душу человечью. Ничего не осталось. Только резной листочек, согретый материнской грудью. Искусная поделочка, помнящая тепло руки мастера.

— Что мне с голодного серебра? — насмешливо протянула зазовка. — Напоишь его кровушкой. Вот тогда и обменяемся.

— Бери. — Поляша рванула на груди саван. — Хоть всю бери, только его отпусти сначала.

— На что мне гнилая кровь, такой болото полнится. Мне б живой. Горячей. Родовой бы мне кровушки.

Поляша с трудом оторвала взгляд от сына, стоявшего перед ней на слабых ногах, и посмотрела туда, где повалился в грязь искусанный волк. Демьян еще шевелился, силясь перевернуться, но в лоскутах куртки виднелась вспоротая ядовитыми зубками плоть. Кинжал налился теплом, оттянул руку. Поляша глянула в черные зазовкины глаза, ничего не сказала, но той хватило ее молчания.

— Ну смотри, — ощерилась тварь. — Уговоримся, назад дороги не будет. Ты мне сытый кинжал, я тебе все, что от сына твоего осталось. Так?

Поляша кивнула.

— Так тому и быть. — Зазовка толкнула мальчика в грудь, тот пошатнулся и рухнул в распахнутые объятия. — Напои серебро родовой кровью, девка, и тащи обратно. А то мальчик твой без болотины высохнет, как головастик. Сама погляди.

Размякшая в стоячей воде кожа Степушки шла водянистыми пузырями. Там, где лопались они, оставались глубокие язвы. На ощупь мальчик был влажный и холодный. Совсем неживой. Поляша сжала его пальчики в своих и потащила через зыбун к поверженному волку, готовая лгать, миловать и резать. На все готовая, лишь бы мальчик ее не обернулся болотником. Гнилью не обернулся сыночек. Кровинушка ее. Только ее. Ее и леса.

Демьян.

Кто ударил первым, Демьян не запомнил. Что-то сгустилось между ними — звериное, злое, что-то, не подвластное разуму. Лежка кричал ему надсадно. Обвинял, наполнялся тяжелой водой запоздалого осознания, что брат его — зверь без души и совести. С больным наслаждением Демьян сам подталкивал Лежку к краю пропасти, за которой ничего не было, кроме неминуемого удара. Первого, который все решит.

И не важно было, кто ляжет замертво. И не важно, кому кого хоронить. В миг, когда непоправимые слова размежевали их — мальчика, пахнущего мукой, и зверя, ничем уже не смердящего, кроме разве что протухшей крови, — все перестало иметь смысл, кроме первого удара.

«Я или он? Кто? Кто?» — мучился Демьян, из последних жил волоча по лютому бору обмякшее родное тело.

Собственное Демьян почти и не чуял. Справленная ворожба, старая и нутряная, жгла язык. Не Батюшка учил ей — Аксинья нехотя обмолвилась, пока водила по лесу кланяться дубам, гладить молодые сосенки.

— Лес тебя слышит, — сухо сказала она. — Все тебе даст, если правильно попросить.

— Прямо все даст? — От предчувствия небывалых чудес во рту сохло, Демьян облизывал губы и глядел по сторонам. — Все? Все?

Аксинья покосилась на него с интересом. Эта мальчишеская прыть пришлась ей по вкусу. В пору ей пришлось, как воспылал голодом лесного чуда Батюшкин сын. Жаждой, достойной Хозяина.

— Все, — кивнула она, огладила вихрастую сыновью макушку. — Силы даст, глядеть научит зорко, слышать тонко… От смерти тебя сбережет.

— А других? — тихонько спросил Демьян. — Других сбережет?

Аксинья замерла на половине шага. Пожевала сухие губы — близость живого леса томила ее не меньше, чем мальчика, которого лес этот принял.

— От других смерть отогнать сможешь, сынок, только злая то ворожба. Опасная.

— Расскажи! — тут же попросил он.

Аксинья покачала головой. Тяжелые косы легли на грудь. Серебряные нити в них блеснули тревожно.

— Себя отдавать придется, по капле своей силы за каплю чужой крови. Всю жизнь можно так отдать, а смерть обождет в сторонке, чтобы двоих себе забрать. Тебя. И не спасенного. Нужен такой обмен? Не нужен. Страшно это, сынок.

Даже пальцы сложила в охранном знаке. Но Демьян ничего не боялся. В молодом теле кипела жизнь, лес питал его могучей силой, ее с лихвой хватало, чтобы забыть про страх.

— Расскажи! — выкрикнул он, оскаливая молочные еще зубы. — Лесом тебя кляну.

И Матушка не смогла отказать. Демьян ей тогда поверил, пропитался страхом, но любой страх затирается, если не обновлять, не ковырять, как засохшую корочку на расчесанном комарином укусе. Вот и этот страх в Демьяне истончился, а вместе с ним и вера в ворожбу. Мало ли что твердила Матушка, лихорадочно поблескивая одурманенными глазами. Город выбил из Демьяна и страх, и веру, а с ними ушел и щенячий восторг предвкушения лесного колдовства.