Брат болотного края

А когда открыла глаза, то никакой тьмы перед собой не увидела. И бабушки не было. И колючих одеял с прохладной марлей. Только лес и сын его, испуганный, как попавший в капкан заяц. Он что-то спрашивал. Леся что-то отвечала. Но это не имело никакого значения. Вода, которая влилась в нее без спроса, нарушила хрупкое равновесие. Смыла охранные рубежи. Подтопила расшатанные беспамятством пределы. И все забытое завертелось в голове. Вязкий клубничный кисель, надоедливый, но милосердный, разбавился студеной водой. И сквозь него начали проступать забытые черты жизни, оставленной за границами леса. Там, куда вел их волк. Там, куда Лесе отчаянно не хотелось идти. Там, куда она покорно шла, как и безумицы ее. Там, где она вновь станет равной им. Одной из множества сбежавших в лес. Одной из малости воротившихся из него.

Не пойду — решила Леся. Не пойду, и все. Никто не заставит. Никто за руку не возьмет, не потащит. Марлей мокрой не накроет, чтобы ослабла, затихла, не мешала упиваться горем. Это легко — не пойти. Остаться в лесу. Стоять на опушке, запрокинув голову так, чтобы видно было только голубой лоскут неба в сосновой рамке. Дышать глубоко и ровно. Расправить плечи, вытянуть руки, врасти ступнями в лесную землю. Решить и сделать. Не перед кем держать ответа. Мамочка на небушке. Бабушка сгинула в своей печали. Тот, кто бороду оглаживал большой ладонью, ушел в небытие. Никого на свете не осталось. Один лес. Хватит его. С головою хватит. Излечит раны, сотрет горькое из памяти, согреет, накормит, укроет от бури. Вот оно, главное, что нужно было понять. Никто ей больше не указ.

— Не пойду, — повторила она так громко, чтобы весь лес услышал.

Зашумело в ответ, зачирикало. И только зверь озлобленно зарычал, будто места им двоим в лесу не хватит. Глупый волк. Совсем нюх потерял. Оглох. Не почуял, что лес ее принял, его не спросив.

— А ты мне не указ, — напомнила волку Леся.

Тот оскалился, взвился алой злобой.

— Не трожь, — попросила Леся и провела между ними черту.

Не пересечь ее зверю злому. Не навредить. Не сломить. Лес ее принял, лес защитит. Жить ей здесь, как дома жить. Не чужачка она, своя. От натруженных ног до макушки, нагретой солнцем. Разве не видишь ты, волк? Разве не понимаешь того, что вершится на краю перелеска? Разве можно спутать ее, пахнущую березовой рощей, с теми, кого отпустить нужно к людям. Подтолкнуть в спину. Огладить ласково. И отпустить.

— Я и не держу, — обижено проворчал волк.

Леся засмеялась бы, да не хотела безумиц пугать. Они стояли на верхушке склона, поросшего жухлой травой. Все — пронзительное ожидание, нетерпеливое предвкушение, страх и томительная боль прощания. Озноб бил их измученные тела. Ветер трепал волосы. Мялись в вспотевших ладонях грубые края рубах. Леся шагнула вперед, ласково потянулась к ним, позвала тихонечко. Не различить их было. Сплелись черты, соленой водой смазались. Что одна, что другая, как сестры, как отражения. Только боль у каждой своя была. На тонкой шее одной сидела она, скалила острые зубки. Лес почти изгнал ее, обессилил, вымочил дождями, выдул свободным ветром. Сама безумица держалась за боль, как за уголок платка, упавшего с плеч в самую грязь.

— Отпусти Тварюшу, милая, сама ты ее держишь, — попросила Леся.

Тень пошла волнами, поредела. Еще чуть, и исчезнет. Захотеть только, распрощаться с платком, затоптать в пыль и пойти дальше. Может, вернется еще. Может, растворится на солнце. Кто знает? Кто решит? Леся повернулась ко второй безумице, глянула ей в глаза. А в них тьма. Неизбывность. Руки сильные, что мяли когда-то самое мягкое, и до сих пор мнут, терзают, не забыть. Равнодушное неверие. Пустые слова. Позор. Позор на весь род. Не кровь, а гной. Не гной, а смерть.

— Не прощай их, — звеня от злости, сказала Леся. — Никогда не прощай.

Безумица вскинула лицо. Глухая ярость пылала на нем. Не простит. И жить будет, пока не отомстит рукам этим. Равнодушию этому. А потом уйдет. На луга свои бескрайние. В тишину и полуденный зной, жужжащий и густой, пахнущий травами и солнцем.

— Нет над вами у леса силы. И не будет, — пообещала им Леся. — Идите.

Дважды просить не пришлось. Безумицы сорвались с места и побежали вниз по склону. Леся проводила их взглядом, но туда, где поскрипывал ржавой сеткой дом, безмолвный и серый, как могильный камень, она не смотрела. Казалось, глянь разок внимательно, и он затянет, будто омут, забарахтаешься, упадешь и покатишься к нему, бессильная и покорная. Обреченная сгнить под надзором равнодушных взглядом.

— Суземова, — раздалось над ухом. — Суземова, на укол вставай. Вставай, говорю, Суземова. Дрыхнуть дома будешь.

Леся вздрогнула, сглотнула ком, попятилась через силу, словно из липкого вырвалась. Сердце билось загнанно. Уйти. Скорее уйти. Скрыться за деревьями. Упрятаться в самую чащобу. Чтобы окна пыльные не глядели в душу. Чтобы не узнал никто. Не назвал по чужому имени. Не схватил. Не заломал руки. Не впился иглой, чтобы утопить в мороке, в киселе проклятом, без памяти и воли.

— Пойдемте, — жалобно попросила Леся. — Не надо смотреть.