Брат болотного края

По загривку Лежки, поросшему светлыми волосками, ручьем тек пот, Леся знала, что холодный. Поверх мальчишеского плечо она видела, как сверкает глазами волк, как приглядывается, чтобы броситься и вцепиться, да побольнее. Молчи — хотела она попросить его. Скажешь, и не вернуть. Скажешь, и пожалеешь потом. Но слов ее лес не хотел. Лишил ее их, уступая поле брани двум голосам — брата и брата, что никогда еще не были так близки, как в этой схватке.

Волк запрокинул голову и захохотал. Коротко и загнанно. Лежка уперся в него дрожащей рукой. Казалось, вот сейчас они поймут, к чему привели друг друга, убоятся да успокоятся. Но Демьян легко смахнул брата с пути и вцепился в Лесю озверевшим взглядом. Укрыться от него шалью было легко, легче, чем сдержать лицо, от хищных волчьих глаз стало жарко и холодно в один миг. Вспомнилось, как тянуло к нему в сытой тьме. Как горело жаром тело. Как путались мысли, кроме одной, самой главной, которую в слова не заключить, только в стон. Нутряной и стыдный.

Время стало тягучим, заныло в животе, запекло исцелованные губы. Леся слабо шевельнула ими — то ли сказать что-то, то ли улыбнуться хотелось. Но страшно было спугнуть томительное мгновение, в котором они снова сплелись с волком пусть не телам, но взглядами. И хорошо это было. Хорошо.

Первым сдался Демьян. Бросил что-то притихшему Лежке, о котором Леся успела позабыть. Она и не разобрала слов. Не придала им важности, еще мягкая и теплая, будто со сна на звериной груди. Упустила миг первой молнии. Не разглядела, кто ударил первым. Казалось, только стояли они, одни на целом свете, как загрохотал гром. Дважды. И зверь бросился убивать, сбрасывая с себя человечий облик вместе с курткой, не дающей ему размахнуться как следует.

Уж что-что, а бить Демьян умел. Беззвучно, не теряя сил на вой и рык, он вколачивал брата в землю. Кровь тут же хлынула на бледное лицо Лежки, ушел в сторону искусно вылепленный нос, заплыли умоляющие о пощаде глаза. Волк драл и трепал мальчишку, словно тот — заяц, которому нужно сломать шею перед тем, как приступить к трапезе. Демьян бил насмерть. Пот тек по его лицу. Краснели стесанные кулаки. Но Леся не видела в нем мужчины, поднявшего руку на младшего брата. Нет, то был зверь. Истинный и могучий. Мышцы ходили под косматой шкурой, уши прижимались к голове, хвост поднимал в воздух пыль и сор.

Лежка давно уже перестал трепыхаться в лапах его и зубах. Бесчувственное тело податливо прогибалось там, куда попадали кулаки. Кровь смешалась с землей, земля стала бурой грязью. Леся не могла отвернуться. В их схватке, нечестной и убийственной, скрывалась пугающая красота. Так хищник берет по праву сильного любую добычу, что ему по зубам. Так волчица рвет зайца на глазах кутят своих и мажет им морды кровью, чтобы дети узнали вкус смерти и запомнили его. Слезы текли по щекам, но Леся не знала, плачет ли от горя и жалости или от невыносимого восторга истинности всего, что происходило перед глазами ее, забывшими как моргать, лишь бы не пропустить ни единого броска обезумевшего зверя.

Кажется, Леся кричала. Кажется, ломала руки. Кажется, выла по-звериному. Очнулась она, когда лес сотряс еще один крик. Истошный, бабий, полный ужаса и гнева. Не лесной совсем, не ведающий, как прекрасна была расправа, которую он прервал за мгновение до последнего волчьего удара.

— Ирод! — вопила Поляша, врываясь в перелесок. — Ирод проклятый!

Голоса ее хватило, чтобы волк закаменел. Одного звонкого удара — чтобы отпрянул, уступая место Демьяну — всклокоченному, испуганному до белизны смуглых щек. Лежка мучительно хрипел в окровавленной траве, еще пытался ползти, но тело, изломанное в грудине, почти не слушалось. Леся рухнула на колени. Звериный раж перевертыша, утянувший ей с собой в пучину кровавой жажды, отступил, и грозовые слезы сменились в ней скорбной соленой водой. Той самой, которой лес привык оплакивать детей своих, сгинувших безвозвратно от родной руки. Тихим рассветным дождем, которого никто и не заметит — слишком сладок сон, слишком тихи капли.

Лежка хрипел. Алое пузырилось на губах, клокотало в грудине. Закатившиеся глаза белели во влажном сумраке высоких папоротников, в которые он упал, и теперь кровь его лилась на темные резные листья и рыхлую землю под ними. Все существо его — такое тонкое и ладное, теперь искривилось, залилось и потемнело. Один только краешек щеки остался светлым. Ровная кожа, прохладная и гладкая. Леся прикоснулась к ней. Ей хотелось оградить нетронутый лоскуток Лежки от крови и грязи. Спасти то, что осталось. Только этого было мало. Всего уже было мало.

— Поздно, поздно, поздно, — зашептала Леся. — Ничего уже… Ничего.

За спиной жалобно скулил волк. Понял, что сотворил, окаянный. Задурманил звериной прытью. Отвел глаза косматой шкурой да оскалом волчьим. И сломал. Мальчика сломал. Певучего, как ручеек. Глубокого, как вода спящая. Перебил кости, вырвал с мясом жизнь. Леся захлебнулась осознанием, как Лежка — кровью. Сплюнула боль словами, не прислушиваясь даже, о чем они звучат.