Брат болотного края

Лежка мучительно застонал в ответ, вялая рука его сползла с плеча Демьяна, отяжелевшая плоть осела на Лесю, ноги подломились, и земля больно ударила по коленям. Леся завалилась в грязь. Оскальзываясь, подползла к Лежке. Тот дышал быстро, ловил беззубым ртом воздух, но грудина не пропускала его внутрь, не давала напиться. Посинели губы, ввалились щеки. И дух, легонький, как первый осенний лист, сорвавшийся с зеленой еще ветки, затрепетал, натянул последние ниточки, держащие его в непригодном теле. Леся застыла, любуясь, как поблескивает на свету пуповина, отделяющая жизнь и смерть. Все оказалось так просто и так понятно. Вот ты живой, и дух твой в тебе. А коль умираешь, то дух твой уходит прочь, разрывая путы, которыми привязан он был к мясу и костям. Отходит плоть, отдает себя гнили, тлену и земле, чтобы новая жизнь бурно вызрела на старом месте. А дух — чистый и вечный — устремляется прочь. И нет причины страдать, нет причины печалиться. Путь не заканчивается на том. Он ничем не заканчивается. Никогда не заканчивается. Он вечен. Лишь бы нить прорвалась, перестала сторожить вечное в кратком миге тела. Лишь бы отпустила. Не заставила гнить в том, что начало умирать в миг своего рождения.

— Отходит, — возвестила Поляша, словно рядом с ней были незрячие.

И слово ее — неподъемное, как серые стены в лохмотьях пыли, — повисло на свободном Лежкином духе, утянуло его назад в тлен и боль. Леся взвыла зло, как рассерженная куница. Рванула к Демьяну, вцепилась в него мертвой хваткой.

— Не стой! Сделай! Сделай что-нибудь!

И упала к его ногам, и вцепилась в сапоги, и прижалась к ним щекой. Никогда еще ей не было так страшно. Ни в лесу этом, ни там, где она и не помнила толком, что за беда с ней творилась. Ничего не сравнится с болью прозрачного духа в умирающем теле. Ничего не сравнится с ужасом.

— Ты же Хозяин, — плакала она. — Он же умрет сейчас.

И не будет вечности. И не будет пути. Если здесь, на глухой тропинке закончится все, ничего уже не будет. В воду его. В спящее озеро нужно. Пожалуйста, Демьян, помоги. Донеси. Не стой столбом. Не гляди испуганно. Ты же здесь всех сильнее стал. Ты же один остался, кто с Глашиным молоком лес узнавал. Помоги брату. Лесу помоги. Донеси его, Демушка. Слезы смывали слова. Не было сил их говорить. Только плакать. Смотреть, как творит ворожбу человек, обернувшийся волком. Больно было смотреть, как сереет лицом Демьян. Страшно было слышать, как хрипит в груди у Лежки. Даже мертвая тетка притихла, застыла в стороне. И только капли, далекие капли, бьющиеся о холодную гальку, нарушали безмолвие. Чем дольше падали они вниз, тем серее становился Демьян. Злая ворожба оплела его, связала с братом. Одна смерть на двоих им выпала.

Леся поднялась на ноги, сердце стучало в ней, заглушая другие звуки, затмевая жалость и боль, сжимаювшие нутро. Нужно было идти. Быстро идти. Не глядеть по сторонам, не видеть, как потемнел лес, знающий, что на смерть идут сыновья его, ведомые мертвой рукой. Некогда сомневаться, не из чего выбирать. Леся вцепилась в окрепшего Лежку и потащила его вперед. Хлюпало под ногами, зудела слетевшаяся на горячую кровь мошкара. Липкий пот мешался с пролитой кровью, кровь засыхала зудящей коркой. Леся упрямо переставляла ноги. Темень сгущалась перед глазами. Из нее выбивался светлый лоскут савана. За ним Леся и тащилась.

— Спаси его, — попросила она Поляшу, не зная, слышит ли та. — Это важно. Спаси.

Спросил бы кто, отчего так важно, не ответила бы. Но знала крепко — важно. Важнее, чем волка живого в лес отпустить. Важнее, чем самой решить, куда ей идти дальше. Важнее, чем мальчик, в болоте застрявший. Чем все, что было и будет. Может, оттого, что влажная и мягкая рука на Лесином плече, как источник колодезный, разгоняла хмарь, и через кисель проступала память. Может, оттого, что в хрипах Лежкиных звучало дыхание большой воды. А может и нет. Может, из жалости. Простой и понятной. Может, из злобы на волка, что брата насмерть бил. Или на себя, что любовалась звериным его оскалом. Но важно.

— Я помогу, — уверенно пообещала Леся. — Чем скажешь. Не спрошу дальше.

И шагнула за мертвой в зыбун. Ноги тут же провалились в мягкое, подсасывающее со дна. Жижа наполнила ботинки, обняла босые ступни стылостью. Чужая это была земля. Уставшая злиться, но без злобы своей жить не могущая. Под толщей грязи барахтались и шептались. Голодные твари скользили в болотине, ждали гостей. Вот гости и пришли.

— Сюда, — позвала их Поляша.