Брат болотного края

Волк и Лежка так и не переступили черту перелеска. Стояли под хилыми ветками осины, топтали пыльную сурепку. Будто дети, что тропинку до дома потеряли. Если ей, сбежавшей из человечьего города, было страшно, что за жуть снедала лесной народ за шаг до последней черты? Леся взяла их за руки — осторожно, ласково, как слепых, и повела прочь от склона. Туда, где мрачно смотрели на них усталые сосны.

Там-то все и завертелось. Вспыхнуло заревом далекой грозы, взметнулось нежданным ветром, пригнало хмарь в одно мгновение. Сухая гроза, предвестница большой воды, готовой хлестать с небес без продыха два дня и три ночи, чтобы к последнему рассвету грязные потоки снесли в болотину весь лес до последнего куста сурепки.

— Слепая курица! — рычал волк, скаля желтоватые зубы. — Прочь пошла! Уходи! Иди отсюда, пока не подрал.

Леся с удивлением глядела на него, не узнавая привычных черт Демьяна. Он гневался, жар его злобы расходился обжигающими волнами. Но за яростью этой, слепой и жгучей, прятался страх. Привычный ход вещей нарушился. Пришлая безумица решила остаться, а лес принял ее, только кронами качнул. Странно это, а потому страшно. Лесе захотелось погладить его по голове, смахнуть с раскрасневшегося усталого лица волосы, запустить пальцы в жесткую бороду. Прикосновения его еще горели на коже Леси, расцветали на ней, словно кувшинки в спокойной воде. Дотронуться бы до волка, щерившегося на Лесю, как на врага кровного, приласкать, успокоить. Рассказать, как покойно и тихо стало в лесу от простого ее решения остаться. И болотина подсохла в низинах, и птицы запели звонче. Приласкать бы его. Только ласки этой волк бы не принял. Не признал ее. Страх заслонил ему глаза, опустился багровой пеленой.

— Уходи, говорю, — глухо прорычал. — Пока отпускаю, уходи.

В рыке его была жажда крови. Свежей, горячей, пролитой без причины и вины. Без искупления пролитой. Как привычно было лить ее рукой Хозяина. Блеснет сонная вода, окрасится в красное, помутнеет. Вздрогнет лес, мучительно всколыхнется в самых недрах своих, в главных устоях, где кровь не льется в воду, где любая смерть творится во имя жизни. Нет убийц среди зверей, есть охотники. Один только человек умеет рвать и кромсать себе на радость. В угоду себе. В успокоение. Гнев зашумел в Лесе, заскрежетал сухими ветками. Она и не поняла толком, отчего гневается, что открылось ей из ниоткуда — из прозрачного воздуха и молчания сосен, но слова уже сложились на языке, говорить их было жгуче и сладостно, обвинять — легко и упоительно.

— Не нужна ваша кровь лесу! — кричала она. — Озеру не нужна. Болото кормите! А лес-то живой, Дема. Живой он!

Как ей хотелось, чтобы волк отбросил в сторону страх свой и свои обиды, чтобы взглянул свободно, прозрел наконец, обрел нюх звериный и зрение. Истинно волчьи. И тогда бы он понял, как страдает лес от слепоты человечьей, от человечьей глупости. От рода, что предал его, залил кровью, а та протухла и породила смерть. Болотину проклятую. Но страх в Демьяне был сильнее. Как признать, что убийца ты, потому что сын убийцы, и сила в тебе волчья на чужой крови выросла, чужой кровью полита, чужой смертью куплена у гнили самой? Как признать? Не признал. Отмахнулся от правды, а сам решил, что от девки пришлой отмахивается.

Леся отступила. Злость в ней утихла, сменилась пронзительной печалью. Так солнечный жар на излете лета сменяется холодом ранних сумерек. Еще не осень, но слышится где-то, как сизый мороз бредет неторопливо, чтобы наступить в искомый час. Леся так засмотрелась в себя, заслушалась скрипом будущих заморозков, что и не заметила, как Лежка, посеревший от усталости и бесконечной тоски по дому, встал между ними — волком и пришлой девкой, развел плечи, чтобы его узкая грудь стала шире, заслонил собою притихшую Лесю.

— Не мое это, — сказал он тихо, но уверенно. — Ты прости.

Все слова, чтобы были между. Все, что звучало на краю перелеска, уходящего во влажную чащу, все было лишь предтечей этих слов. Вот для чего пришли они сюда, вот для чего сцепились, как пчелиный рой, в гудящем танце. Чтобы мальчик этот — мука и хлеб, чуткие пальцы и мягкое сердце, — понял вдруг, что лесная жизнь — не его пробы. Леся видела, как тонкие губы проговаривают слова, как морщится высокий лоб, как между широких бровей ложится глубокая впадина. Видела, как больно Лежке от братского спора, как хочется высказать всю боль свою, все сомнения, чтобы освободиться от родового гнета. Чтобы стать наконец тем, для чего рожден был, пусть сам и не знает пока, для чего.

Братья швырялись словами — громкими и злыми. Леся не слышала их, только чуяла кожей, как темная туча собирается над ними, как завывает ветер, пока далеко, но что стоит ему добраться сюда, если он — свободный, может, единственный во всем лесу?