Брат болотного края

Мертвая сука знала, что будет так. Леся искоса глянула на Демьяна. Тот будто и не видел, куда завела их тетка. Он шатался и загребал сапогами самую гущу. Пот тек по лбу, струйки его терялись в бороде. Побледневшие губы что-то нашептывали. Волк не шел, а волочился, как на привязи. Капли жизни его падали вниз все глуше и реже. Нечего было лесу пить в нем, продлевая чужое время. Не дойдет — поняла Леся. Упадет. И Демьян тут же запнулся о корягу, устоял, но Леся рухнула в грязь, а следом за ней и Лежка. Кровь хлынула из его горла, впиталась в мох, пробуждая болотину. Леся попыталась собрать ее в ладони, удержать на весу. Не вышло. В глубине зыбуна заворочалось, захихикало, заурчало.

— Отпусти его, — пробормотал Демьян. — Он умрет сейчас…

«Мы все умрем! — хотела крикнуть Леся. — Тетка твоя проклятая привела нас на закланье!»

Но перехватила Поляшин взгляд и подавилась криком. Спаси его — просила Леся. Чем скажешь, тем и помогу. Зыбун кончался. Только обойти проеденные болотом язвы, обогнуть содеянное человечьими руками, поднырнуть, перепрыгнуть, не прикоснувшись к тлену и гнили. А там озеро. Спит себе. Плещется сонно. Привела, как сговорились. Обещала вывести из леса — вывела. Обещала Лежку к озеру проводить — вот вам озеро. А про волка сговору не было. Волк — не твоя беда. Иди себе, тащи истерзанного сына леса, топи в спокойной воде, коли сердце твое так хочет, коли видишь в том духа его свободу. А чужие дела не тронь.

Леся схватила Лежку поперек изломанной груди, рывком взвалила на себя и потащила прочь от голодного зыбуна. Чувствовала, как смотрит ей во след волк. Хотела обернуться, но не стала. За всех она просила у леса. А за волка попросить забыла. Жарко ей было с ним, страшно, но сладко. А теперь гнить ему в болотине. Тварей мертвых кормить кровью своей горячей.

— Ты уж его отпусти, — попросила Леся далекую рощицу, всю прозрачную от березового цвета. — Настрадался он. Хватит.

И больше о волке не вспоминала.

Зыбун становился все мягче, мох редел, уступая место воде, расползался проплешинами. Леся останавливалась после каждого шага, переводила дыхание, подтягивала к себе Лежку и снова шагала. Впереди была вода. И ничего больше. Равнодушная гладь. Серое поле, ветерок лениво гнал по нему стайки пенных гребней. Ноги проваливались все глубже. Под чужим весом гнулась спина, ломило плечи. Холод стоячей воды поднимался вверх по щиколоткам, щекотал под коленями. Когда последний заболоченный островок остался позади, Леся остановилась. Идти было некуда. До берега, темневшего по другую сторону озера, не протоптано было брода. Лежка уже не хрипел, в нем еще булькало, но тихо и отстраненно, словно издалека. С другой стороны озера. Оттуда, куда уходят, чтобы не вернуться.

— Постой, постой, дружочек, — попросила его Леся, усаживая у коряги, торчавшей на краю зыбуна.

Лежка так и норовил соскользнуть в воду, тяжелая голова не держалась на шее, падала на грудь, изо рта подтекало алое.

— Помоги мне, — позвала Леся лес, но тот был слишком далеко и не слышал. — Помоги! — крикнула она в озерную гладь. — Помоги! — Вода отразила ее голос, разнесла по округе. — Помоги мне!

Тишина. Только плеск воды. Только Лежкины всхлипы. Только заглушенный озером писк и вой, оставшийся позади. Только далекий шелест крыльев — больших и сильных. Ослепительно белых крыльев. Шесть белых лебедиц летели к озеру, рассекая высокое небо. Леся прикрыла ладонью глаза, сощурилась, чтобы разглядеть. Белоснежный клин, подкрашенный в нежное золото закатным солнцем, уходил острием в черное. Седьмая из лебедиц была черная, как смоль. Черная, как прогнившая плоть, оставленная в земле. Черная, как кромешная полночь. Леся вцепилась в нее взглядом. Сердце рвануло в груди, зашлось восторженно. Чем ближе были лебедицы, тем отчаянней торопила их Леся.

Она позабыла про Лежку, давящегося воздухом, будто тот — густая смола. Забыла про волка, жалобно скулящего в зыбуне. И про себя Леся забыла. Все разошлось в стороны, уступая место лебединому клину. Когда птицы вильнули дугой, склоняясь на левые крылья, а перья на их грудках можно было уже разглядеть — каждое как драгоценная чешуйка, как литая кольчуга, как диковинная чешуя, — Леся перестала видеть в них озерных птиц. И первая — та, что была черной и главной среди других, опустилась на воду девичьими ногами, будто соглашаясь с Лесей. Коли пришлая девка узнала ряженых птиц, то и рядиться им больше не для чего.

Белые товарки еще кружили в небе, когда черная лебедица тряхнула огненной гривой, глянула на Лесю, закусила губу.

— Ну, здравствуй, — сказала она, протягивая руку.

Тонкие пальцы ее были влажные и холодные. Леся послушно сжала их. Неживые. Да что есть жизнь там, где смерть — не конец всему, а начало нового?

— Вот ты какая, значит, — проговорила девка, разглядывая Лесю без стеснения. — Ничего. Хорошая. Тощая только, ну да… Откормит.

Сверкнула зубами. Темные веснушки разбегались по щекам ее, отнимая прожитые годы, пряча их за детской смешливостью. Но прозрачные глаза блестели холодно.