Брат и сестра

Александръ Амфитеатровъ Братъ и сестра

Я подходилъ къ Новому Іерусалиму [1]. Путь — однообразный, пыльный проселокъ, брошенный, вмст съ полдюжиной тихихъ деревушекъ, мелководною рченкой и нсколькими лсистыми болотцами, на скучной равнин между Крюковымъ и Воскресенскимъ — давно надолъ глазамъ и утомилъ ноги; ремни дорожнаго мшка рзали плечи. Хотлось одного: поскоре очутиться за лсистою линіей горизонта, откуда такъ заманчиво льется глухой, таинственный вечерній звонъ уже недалекой, но еще невидимой обители.

За селомъ Дарна, съ высокаго берега низкой рченки, путникъ впервые видитъ на темнозеленомъ фон широко разбжавшагося вправо и влво лсного моря золотую звздочку — вершину креста на новоіерусалимскомъ собор. Отсюда до монастыря рукой подать. Построенный на возвышенности, онъ съ каждымъ вашимъ шагомъ точно плыветъ вамъ на встрчу, какъ исполинская нарядная яхта.

На завтра было Вознесенье. Въ воскресенской жизни этотъ праздникъ отмченъ двойнымъ торжествомъ — крестнымъ ходомъ и двухдневною ярмаркой. Въ посад набрались поэтому не малыя тысячи народа, и я съ трудомъ нашелъ себ комнату для ночлега.

Было что поглядть и послушать въ живыхъ, весело настроенныхъ толпахъ, скопившихся у святыхъ воротъ монастыря. По пути въ Воскресенскъ я удивлялся безлюдью селъ, какія случилось мн проходить; идешь по иному, — ни души; только собаки бродятъ по тихимъ улицамъ, да и то такія смирныя, молчаливыя, словно отъ роду и не знали, что такое — лай. Оказывается, народъ-то — вонъ онъ гд!..

Подъ святыми воротами шла бойкая торговля образками, житіями святыхъ, брошюрками съ описаніемъ монастыря, акаистами. Бабы сплошной стной окружали прилавокъ, почти вырывая священный товаръ изъ рукъ продавцовъ-монаховъ. Одинъ изъ нихъ, пожилой, съ умнымъ насмшливымъ лицомъ, пытался дйствовать на своихъ ретивыхъ покупательницъ честью, — увщаніями, укоризненными взглядами; другой — молодой послушникъ, взволнованный, раскраснвшійся, — «лаялся», очевидно, глубоко и искренно ненавидя въ эту минуту безобразную, насдающую со всхъ сторонъ, бабью орду. Изъ-подъ пролета воротъ флегматически любовался этой свалкой іеромонахъ, раздаватель святой воды, большой красивый мужчина въ ризахъ: его тоже осаждали, но онъ какъ-то сумлъ водворить порядокъ между своей паствою; толпа проходила мимо него строгою очередью, словно въ турникет, и рука іеромонаха, вооруженная кропиломъ, поднималась и опускалась съ машинальною мрностью.

Мужчины подъ святыя ворота не лзли. Стоя и сидя поодаль, они смотрли на пеструю толчею желтыхъ, красныхъ, синихъ платочковъ, слушали бабій визгъ и руготню, смялись и крпко острили. Ругани висло въ воздух боле, чмъ достаточно, но, если вырывалось на свтъ блый изъ чьего-нибудь широко распущеннаго горла ужъ чрезмрно крпкое словцо, мужики его немедленно закрещивали; въ этомъ выражалось уваженіе къ кануну праздника: на завтра, посл обденъ, ругались уже безъ крестовъ. Кучки деревенской молодежи разсыпались по монастырской рощ; должно быть имъ было весело: берега мстнаго Іордана — рки Истры гремли смхомъ, шутками, бойкими окриками; иной разъ зачиналась псня, но тотчасъ-же и обрывалась: надо полагать, пвуны вспоминали про канунъ.

Когда стемнло, народъ, переполнивъ и «странную», и гостиницы, и вс ближайшіе къ обители частные дома, во множеств остался еще безпріютнымъ. Лощина между городомъ и монастыремъ усялась спящими. Въ рощ стало еще звонче и веселй. Народъ гулялъ, какъ умлъ, справляя рдкій день отдыха грубо и не слишкомъ чистоплотно, можетъ быть, но за то съ полнымъ чистосердечіемъ и увлеченіемъ. Пьяныхъ вовсе не было.

Я почти всю ночь пробродилъ по окрестностямъ Новаго Іерусалима и пришелъ къ ранней обдн усталый, съ тяжелою головой. Запахи ладона, кумача, пота, масляныхъ головъ, переливавшіеся подъ громаднымъ голубымъ шатромъ биткомъ набитаго народомъ храма, совсмъ меня одурманили, и я поспшилъ выбраться на монастырское кладбище, не слишкомъ обширное и бдное памятниками. Подивившись чугунной плит надъ прахомъ нкоего гвардіи вахмистра Карпова, — этому воину, въ моментъ его кончины, было, по эпитафіи, всего семъ лтъ отъ рожденія, — я ушелъ въ самую глубь кладбища, гд, подъ сиренями, у старой могилы, покрытой двойной плитой, нашелъ себ неожиданно компаньона и собесдника. Это былъ старый, степенный мщанинъ изъ Москвы. По кладбищу онъ бродилъ съ практической, но довольно невеселою цлью: возмечтавъ со временемъ упокоить въ Новомъ Іерусалим свои гршныя кости, онъ присматривалъ на этотъ случай мстечко…

— Вотъ этакъ хорошо похорониться, — указалъ онъ мн, между разговоромъ, — знатная плита, купецкая.

— Но, вдь подъ нею дв могилы, — замтилъ я.

— Мы тоже на два мстечка мтимъ: себ и супруг; помру я, — Анна Порфирьевна меня похоронить; помретъ она, — я ее; а потомъ наслдники пускай накроютъ насъ такой плитой; мы съ супругой сорокъ годовъ жили — не ссорились, такъ, значитъ, и на томъ свт, чтобы неподалечку другъ отъ друга.

Я одобрилъ затю старика.