Брат и сестра

Умеръ Иванъ Даниловичъ. Что тутъ, сударь, съ барышней длалось — не перескажешь! Посдла совсмъ, не плакала, а ревла-съ… вотъ врод, какъ коровы ревутъ, когда въ пол кровь найдутъ! — и все безъ слезы, одинъ крикъ. Больше всего она проклинала себя, что «проспала Ваню»: умеръ-то онъ, изволите видть, ночью, никто и не слыхалъ… Вошла Анфиса Даниловна утромъ къ нему въ комнату, а онъ уже холодный. Она такъ и повалилась около постели. И совсмъ напрасно она себя на этотъ счетъ тревожила: лицо у покойника было такое мирное, покойное, — Должно быть, легко, пожалуй, даже, что и во сн умеръ. Мсяцъ, другой — не утишается Анфиса Даниловна. Комнату эту, гд Иванъ Даниловичъ умеръ, такъ и оставила, какъ при немъ: стула въ ней не перемнила; сама ее и убирала, и подметала, и стирала пыль съ вещей и книгъ; прислуг войти въ «Ванинъ кабинетъ» Боже сохрани, — кротка-кротка барышня, а тутъ, ой-ой, какъ бушевала!.. Во время болзни покойнаго, она взяла себ привычку сидть у дверей его кабинета. Тутъ и кресло себ поставила, и рабочій столикъ. Сидитъ бывало, читаетъ или шьетъ; братъ позвонитъ — она тутъ, какъ тутъ. Теперь звонить было некому, но она привычки своей не прекратила, и стало это кресло самымъ любимымъ ея мстомъ въ квартир. Моя Анна Порфирьевна часто заходила ее провдать. Замтила она, что барышня отъ тоски желтетъ, таетъ день-ото-дня.

— Вы бы, — говоритъ, — Анфиса Даниловна, доктора позвали: вы больны.

— Нтъ, Анна Порфирьевна, я здорова всмъ, только сердце у меня неспокойное. Какъ ночь, такъ оно у меня и начнетъ дрожать, точно осиновый листъ. Дрожитъ, дрожить… ажъ душно мн отъ этого станетъ, и испарина по всему тлу…

— Какое-же это здоровье?! Нтъ, вы полечитесь…

Докторъ назвалъ болзнь Анфисы Даниловны какимъ-то мудренымъ словомъ. А она въ то время такъ извелась, что когда докторъ вышелъ отъ нея, я потихоньку зазвалъ его къ себ.

— Что, — говорю, — почтенный, очень плоха наша жилица? Насчетъ Ваганькова кладбища вы какъ полагаете?

— Нтъ, — отвчаетъ, — съ ея болзнью иной разъ сто лтъ живутъ, а иной разъ и не увидишь, какъ умираютъ. Въ сердц у ней большія неправильности. Вы ее берегите, чтобъ она не волновалась, не пугалась… Вотъ брата она очень любила: хорошо-бы ее развлечь, а то она только о покойник и думаетъ, а думы эти болзнь ея усиливаютъ.

Стали мы барышню развлекать, однако, она на наши развлеченія не поддавалась; засла дома — и никуда ни ногой… Впрочемъ, на мои именины пришла къ намъ честь-честью, поздравила меня, услась чай пить. Сидимъ, бесдуемъ, только вдругъ, надъ головою — топъ! топъ! топъ!.. А наша столовая какъ разъ приходится подъ покойниковой комнатой.

Какъ вскрикнетъ наша барышня, какъ затрепещется! чашку оттолкнула, сорвалась съ мста.

— Вотъ, кричитъ, вотъ… вы меня зовете изъ дому: видите, уйти нельзя, — уже кто-то вошелъ, распоряжается…

Лицо стало багровое, глаза выскочить хотятъ — совсмъ не Анфиса Даниловна, а точно покойный Иванъ Даниловичъ. когда приходилъ въ гнвъ.

Побжала она къ себ на верхъ, а я за нею, такъ какъ вижу, что женщина вн себя, и если найдетъ прислугу въ кабинет, не обойтись длу безъ скандала и мирового. Входить въ квартиру — по черной лстниц: кухарки нтъ, и слышно, какъ она во двор съ сосдскимъ дворникомъ ругается черезъ заборъ. А тмъ временемъ въ покойниковой комнат — трр!.. что-то грохнуло. Анфиса Даниловна побжала туда, какъ львица какая-нибудь… а я остался, — и только что она за дверью скрылась, какъ изъ кабинета, за ея хвостомъ, что называется, шмыгъ наша Гашка. Я такъ и обмеръ: ну, — думаю, — замтить Анфиса Даниловна, кто у нея тамъ орудовалъ, во вки не проститъ!.. Бги, — говорю, — скорй, пострленокъ, пока не поймали! А Анфиса Даниловна въ ту-же минуту зоветъ меня.

— Иванъ Самсоновичъ! пожалуйте сюда.

Вошелъ я въ кабинетъ: чистота, порядокъ, портретъ покойнаго на стн… любоваться можно! Анфиса Даниловна стоитъ среди комнаты блдная, руками разводитъ…

— Здсь, — говоритъ, — никого нтъ, Иванъ Самсоновичъ.

— Точно такъ, — говорю, — Анфиса Даниловна.

— А между тмъ, Иванъ Самсоновичъ, посмотрите: стулъ опрокинутъ, карандашъ на полу, бумаги разбросаны… Я этого не понимаю…

— И я тоже-съ.

Постояла она этакъ, постояла, покачала головой, пожевала губами, да вдругъ — на колни передъ образомъ, и давай класть поклоны. Я вижу, что человкъ молится, — зачмъ-же ему мшать?.. Вышелъ тихонько.

Гашк я задалъ хорошую гонку.

— Зачмъ тебя туда, ненужная, занесло?

— Да мн, дяденька, любопытно было, отчего Анфиса Даниловна никого не пускаетъ въ Иванъ Данилычеву комнату. Я и забралась, а, какъ услыхала, что вы идете, испугалась и спряталась за шкафъ. Анфиса Даниловна меня не замтили, я у нихъ за спиной выскочила за дверь, да вамъ и попалась…

И что-же, сударь? Вдь, вотъ, кажись, пустяки это сущіе, — однако, изъ-за пустяковъ этихъ пропала наша Анфиса Даниловна! Вообразилось ей, что это самъ покойникъ приходилъ съ того свта въ свой кабинетъ.

Э, думаю, съ такими мыслями въ голов ты, матушка, пожалуй, еще и въ Преображенскую больницу угодишь…