Брат и сестра

— Анфиса Даниловна гостя ждетъ. Братецъ къ ней деть на побывку.

— Это какой-же такой братецъ?

— Иванъ Даниловичъ. Они состоятъ въ Варшав, въ полку, а сюда въ отпускъ дутъ. Ужъ и рада-же Анфиса Даниловна! Господи!.. только и словъ: Ваня детъ, да Ваня деть…

Точно, что барышню стало и не узнать: веселая такая, даже какъ будто помолодла — глаза блестятъ, съ щекъ желтизна сошла. Говорить безъ умолку, и все объ этомъ самомъ Ван. Пречудные ея разсказы были: то — какъ ей этотъ Ваня десяти лтъ, глазъ подбилъ, то — какъ онъ маменькины часы разбилъ, а она на себя вину приняла, и ее, неповинную, выскли. И вс такого-же сорта: Ваня что-нибудь набдокурить, а Анфиса въ отвт. Порядочнымъ баловнемъ ростили малаго.

Явился, наконецъ, и Ваня, только не на радость Анфис Даниловн. Общалъ онъ пріхать, а на самомъ-то дл его привезли. Въ отдлку былъ готовъ бдняга! хоть заживо панихиду ему пть. Барышня сама чуть жива осталась, какъ увидала брата въ такомъ состояніи:

— Да какъ-же я не знаю? да давно-ли ли боленъ? да отчего не писалъ?.. Какъ же ты служилъ, если ты нездоровъ?..

— Я уже полгода, какъ не на служб, - отвчаетъ Ваня.

И оказались тутъ, господинъ, для нашей барышни бда и позоръ не малые. Иванъ Даниловичъ любилъ въ картишки поиграть, это Анфиса Даниловна говорила намъ и раньше, — ну, наткнулся на какого-то шулера-нмчика, тотъ его и обчистилъ. Иванъ Даниловичъ отыгрываться, да отыгрываться; глядь, дошла очередь и до казеннаго ящика; ухнули въ карманъ жулика какія-то библіотечныя, что-ли, суммы… пустяковина, а пополнить-то ихъ неоткуда; какой кредитъ у офицера, коли онъ однимъ жалованьемъ живетъ, да еще и отъ игры не прочь? Думалъ, думалъ Иванъ Даниловичъ и додумался до грха: выпалилъ въ себя изъ пистолета… Оставилъ записку товарищамъ, что, молъ, такъ и такъ, не подумайте, друзья, что я подлецъ и воръ, а одно мое несчастье, прошу простить мое увлеченіе, плачу за грхъ своей жизнью… Однако, выходили его, не дали покончиться. Дло замяли, потому что — гд ужъ наказывать человка, коли онъ самъ себя наказалъ, и, хоть не убился сразу, а все-таки жизнь свою сократилъ? Госпитальный докторъ прямо сказалъ, что Пестрядеву и года не протянуть: легкія пуля ему попортила, видите-ли. Убрался онъ изъ полка, и похалъ къ сестр умирать.

Скажу вамъ, сударь, не слишкомъ то онъ мн нравился, покойникъ, не тмъ будь помянутъ. Первое, что хоть на кого грхъ да бда не живутъ, кто Богу не гршенъ, царю не виноватъ, а все какъ-то мнителенъ я насчетъ того, ежели кто подъ мораль попадетъ, а второе — ужъ больно онъ сестрицу свою пренебрегалъ: помыкалъ ею хуже, чмъ горничной… Недли дв, пока онъ былъ еще на ногахъ, куда ни шло, не очень командировалъ; а какъ слегъ въ постель, да пошли доктора и лекарства, — задурилъ хуже бабы. «Анфиса, подай! Анфиса, принеси! Анфиса, воды! Анфиса, лекарство! Анфиса, поди на кухню, сама сдлай бульонъ: кухарка не уметъ… Анфиса, не смй уходить: мн одному скучно»… Бда! Горемычная барышня совсмъ съ ногъ сбилась. И жалко-то ей брата до крайности, и растерялась-то она. Даже и лицо у ней какъ-то измнилось за это время: все она, бывало, какъ будто ждетъ, что на нее крикнуть или дадутъ ей подзатыльникъ, все спшитъ, торопится; сколько посуды она за болзнь брата перебила, — бда! потому что не было такой минуты, чтобъ у ней руки не дрожали. Когда она спала, постичь не могу: Иванъ Даниловичъ страдалъ безсонницей, и, бывало, какъ ни проснешься ночью, звенитъ у нихъ въ квартир колокольчикъ, — значитъ, больной требуетъ къ себ сестру.

Видалъ я ихъ вмст. Уродуетъ эта чахотка человка: самъ онъ не свой становится; и не хочетъ злиться, а злится изъ-за всякой малости; и не хочетъ обижаться, а обижается, слезы сами текутъ изъ глазъ. Такъ вотъ и Иванъ Даниловичъ былъ самъ въ себ не воленъ; ругалъ онъ сестру походя, при мн однажды пустилъ въ нее чашкой… даже мн вчуж совстно стало. А Анфиса — какъ каменная, хоть бы глазомъ мигнулъ. Онъ лается, а она подушки поправляетъ; дерется, а она лекарство наливаетъ. Вотъ, вдь, и робкая, и застнчивая какая была, а, когда надо стало, объявила свой настоящій характеръ.

Всегда она очень любила брата, но — чмъ онъ особенно ее растрогалъ, такъ это своей исторіей съ полкомъ. Когда она стала упрекать брата, что онъ не пожаллъ себя, что вмсто того, чтобы стрляться, онъ-бы лучше прислалъ ей депешу, а она-бы ему выслала деньги, Иванъ Даниловичъ сказалъ:

— Хорошо. Прислала-бы ты деньги, выручила-бы на этотъ разъ, а завтра попался бы мн другой Феркель, и опять вышла-бы та же штука. Я свою проклятую натуру знаю. Потому и не далъ теб знать. Я такъ ршилъ, что теперь я воръ по несчастію, а если у тебя начну деньги тянуть, такъ буду воръ-подлецъ, съ расчетомъ, да и брать-то у тебя, Фиса, деньги — все равно, что снимать суму съ нищаго.

Этими словами онъ ее и пронзилъ. Трогательно ей стало, какъ это братъ жизни не пожаллъ, а ее не захотлъ обидть.