Брат и сестра

— Анфиса Даниловна! — говорю, — голубушка! Статочное-ли вы дло говорите? Иванъ Даниловичъ вашъ теперь со духи праведны скончавшеся, а вы его заставляете скитаться по земл, какъ стнъ какую-нибудь. Это только ежели кто въ смертельномъ грх помретъ, или самъ на себя руки наложитъ, или опойца — такъ точно, того земля не принимаетъ, потому анафема проклятъ во вки вковъ, а братецъ отошли во всемъ аккуратно, благородно, по чину… Да ужъ, коли у васъ такое смятеніе чувствъ отъ этого случая произошло, такъ позвольте, я вамъ признаюсь, какъ было дло…

Разсказалъ. Она только улыбнулась.

— Спасибо вамъ, Иванъ Самсоновичъ, что вы такъ обо мн заботитесь, хотите меня успокоить: даже Гашу свою не пожалли для меня, обидли… только вы напрасно наговариваете на двочку… вамъ меня не обмануть. Мн самъ братъ сказалъ, что это онъ былъ… Я его теперь каждую ночь вижу во сн.

Жутковато мн стало.

— Какъ-же это-съ?… — спрашиваю.

— Какъ засну, такъ онъ и встанетъ передъ глазами. Сердитый онъ былъ въ тотъ разъ… Ты, говоритъ, ушла, а я безъ тебя скучалъ… ты не думай, что если я померъ, такъ ужъ и нтъ меня: я всегда около тебя…

— Что насчетъ Гаши я вамъ сказалъ, — тому врьте-съ, а вотъ что покойниковъ вы видите во сн, - это нехорошо.

— Да, къ смерти…

— Нтъ, не то что къ смерти…

— Ужъ поврьте, что такъ, Иванъ Семеновичъ!.. У насъ былъ съ нимъ разговоръ. Я спрашиваю: Ваня! скоро я умру?.. А онъ мн въ отвтъ языкъ показалъ… и потомъ ужъ другое начало сниться…

И такъ она внятно выговорила вс эти слова, что я даже по угламъ озираться сталъ, — неравно Иванъ Даниловичъ и мн языкъ откуда нибудь покажетъ…

Пришла весна. Гашку нашу и не затащишь со двора въ комнаты. Дворъ зеленый, мягкій; играетъ двченка съ сосдской ребятежью до цлымъ днямъ. Береза у меня во двор растетъ, — несуразная, да суковатая такая, Богъ съ ней! а ребятамъ утшеніе: лазятъ по ней, какъ блчата. Я ее раза три рубить собирался, да то ребята упросятъ, то жена, то Анфиса Даниловна: покойникъ очень эту березу одобрялъ, — сучья-то прямо въ окна ему упирались… Ну, и то сказать, дерево при дом, ежели на случай пожара, куда хорошо!.. Пожаллъ я березу — на свою голову.

Въ конц мая присылаетъ Анфиса Даниловна намъ письмо съ кухаркою. Добрые, молъ, хозяева! навстите меня, потому что сегодня день моего рожденія, и проводить его мн одной очень грустно. Приходите, пожалуйста, поэтому обдать…

Отправились мы съ Анютой. Я съ того разговора, какъ вамъ передалъ, не видался съ Анфисой Даниловной. Перемнилась-таки она! И не то, чтобы похудла или пожелтла, — ужъ больше худть и желтть, какъ посл братниной смерти, ей было нельзя, — а какъ-то поглупло у ней лицо. Вотъ видли у святыхъ вратъ блаженненькіе сидятъ, милостыни просятъ? Такъ на нихъ стало похоже. Мы говоримъ съ нею, а она — и не разберешь — слушаетъ или не слушаетъ… улыбается, глаза — то въ одну точку уставитъ, какъ быкъ на прясло, то — и не догадаешься, куда она ихъ правитъ: знай — перебгаетъ безъ толку взглядомъ съ вещи на вещь. У меня дядя запоемъ пилъ, такъ у него точно такой же взглядъ бывалъ, когда ему черти начинали мерещиться!.. И никогда у нея прежде не было этой манеры ротъ развать; а теперь, — чуть замолчитъ, да задумается, — глядь, челюсть и отвисла… Смотрю я на нее — чуть не плачу: такая беретъ меня жалость! двица-то ужъ больно хорошаго нрава была!

Пообдали мы честь честью, — потомъ перешли въ гостиную, Анфиса Даниловна съ Анной Порфирьевной плетутъ бабьи разговоры, а я по комнат хожу, длаю моціонъ; такая ужъ у меня привычка, чтобы прохаживаться, повши. Пощупалъ я ручку на двери въ распроклятый этотъ кабинетъ: заперто. То-то! — думаю, — такъ-то лучше: сны снами, а запираться не мшаетъ: тогда, пожалуй, не будутъ и стулья опрокидываться, и карандаши падать со стола…

Но только, что я это подумалъ, слышу, что за дверью какъ будто шорохъ какой-то, — не то шепчутся, не то смются… Я и сообразить не усплъ, въ чемъ дло, какъ вдругъ въ кабинет — звонокъ, да порывистый такой, съ раскатомъ, точь въ точь, какъ покойникъ звонилъ… Меня, знаете, такъ и отшибло отъ двери, а Анфиса Даниловна вскочила съ мста:

— Что это? что это?..

Машетъ руками, глаза изо лба выпрыгнуть хотятъ — блые совсмъ, прозрачные, какъ стекло… Сколько, кажись, не было у нея крови въ тл, вся прилила къ лицу, и сдлалось оно отъ того совсмъ синее; на ше жилы вздулись, какъ веревки.

А звонокъ вдругорядь… въ третій разъ… потомъ — бухъ о дверь! словно съ сердцемъ бросили его; звякнулъ и замолчалъ.

Какъ вскрикнетъ наша барышня:

— Ваня!.. иду!.. сейчасъ!.. Ваня!..

Подбжала къ двери, вынула ключъ изъ кармана, а въ замочную-то скважину попасть и не можетъ… ткнула раза два мимо, застонала, да и упала прямо лицомъ на дверь… Тутъ ей и смерть приключилась. Анатомили ее потомъ: умерла, царство ей небесное, какъ разъ тою самою мудреной болзнью, что докторъ насъ предупреждалъ…