Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Сегодня пятнадцать лет, что мы лишились батюшки, мой милый и любезный друг. Я сию минуту возвратился из Покровского монастыря, где служил панихиду. Ездил я туда с добрым, никогда не изменявшимся в дружбе своей Фавстом. Оттуда поехали мы в Андрониев монастырь, поклониться праху его отца; тут положена и бедная его София. Много родилось во мне печальных размышлений, к тому же зной ужасный, пекло нас и там, и дорогою в дрожках. Устал я, и тяжело на душе. Как хорошенько подумаешь, то таким ничтожным найдешь все наше существование, а хлопочем, суетимся, как будто век пользоваться трудами нашими и никогда не умирать; а иной еще и совесть свою губит, обеременяет себя ужасной ответственностью перед Богом. Вольтер называет кладбище полем равенства. Врет он, с умом своим. У иного монумент в полмиллиона, а у другого камень просто или деревянный крест, но камень заливается искренними слезами, а на монумент смотрят с презрением, поносят покойного! Где же тут равенство? Тут-то только воздают по заслугам. Жаль мне было не найти тут покойную тетушку, о коей не раз я вспоминал. Отец-строитель звал было нас к себе на чай, но мы уехали, поблагодарив доброго старика. Слушали мы обедню наверху, в новой церкви, которая очень хорошо отделана.

Александр. Москва, 18 июля 1825 года

Видел я Негри, возвратившегося от Мамонова, который так ему обрадовался, что плакал, обняв его. Бедный не спит, все ночи просиживает, думая, что его хотят убить ночью. Опасаются, как бы эта мысль, став навязчивой, и вовсе не лишила бы его рассудка. Я хочу завтра писать его сестре и сказать ей все как есть. Его в конце концов сделают сумасшедшим, но сумасшедшим буйным, потому что с ним начинают случаться припадки бешенства. Он заперт в единственной комнате, у каждой двери стоят солдаты, ему не дают ни вилки, ни ножа, и он говорит Негри: «Видите, до чего меня довели? У меня в моем доме всего одна только комната, где меня держат под наблюдением; как поступили бы с убийцей?» За обедом Негри не дают ножа, а как граф его спросил, то ему отвечали, что ему надобно только обедать в другой комнате, и тогда он получит нож. Напрасно граф говорил, что никогда не убьет Негри, единственного во всем белом свете, кто его не покинул, а что если бы он и захотел убить сам себя, то Негри, конечно уж, помешал бы. Негри, видя, что он никак не спит, сказал ему: «Ложитесь, господин граф, я довольно поспал, я вас посторожу»; он его упросил, и тот лег спать. Но когда он один, он не спит никогда, боясь все, что его убьют по приказанию Голицына. Жаль мне его, бедного. Он писал еще государю, прося позволения объясниться, и в случае вины подвергая себя самому строгому наказанию, испрашивает как благодеяния – не зависеть от Голицына. При хорошем уходе можно было бы вылечить этого бедного молодого человека.

Александр. Москва, 20 июля 1825 года

Поздравляю Жуковского с Владимиром на шее. Это очень лестно в его чине. Карамзин некогда тот же крест получил в том же чине. Да, брат, кажется, мы должны лишиться надежды иметь счастие видеть двор в Москве! И здесь говорят, что государь изволит пожаловать один, и то проездом. Как скоро дело затянулось, то можно было предвидеть, что кончится ничем. Жаль! Город был приведен в лучшее положение, дома выкрашены и исправлены, мостовые также. Квартиры сделаются, верно, дешевле.

Был я наконец в Братцеве у Ивана Николаевича с Фавстом в субботу. Восхитительное местоположение! На горе огромный луг перед домом, отлого спускающийся к реке, которая мимо струится змеею; с другой же стороны большой парк. «Ну, что Братцево?» – спрашивает у меня старик на балконе. «Жалею, – отвечал я ему, – что брат не может сказать: это братцево!» – «Зато вы можете сказать: это братцево; а вы такие братья, что это все равно», – добавил Иван Николаевич, и был прав. Множество было тут актеров и актрис итальянских, и они делали всякие фарсы после обеда, а за обедом ели и пили, что любо. Тут была и мамзель Данжвиль со своим князем Волконским. Очень весело провели день, погода была прекрасная. Мы воротились в Москву (которая видна с верхнего балкона, хотя и в двенадцати верстах) в восьми экипажах и часто выходили из повозок пешком для гулянья.

Александр. Москва, 24 июля 1825 года

От графа Федора Васильевича имею письмо; там нехорошо: градом побило 350 десятин одного господского хлеба, а у мужиков более. Он богат, но все жаль. Сердит, говорит: «Уезжаю в свое имение Битюг, буду там окружен лошадьми, коровами и овцами; свиней там недостает, но этих найду я во множестве в Москве, когда туда ворочусь. Вспоминайте иногда о старом коне, который перешел на подножный корм, несколько поздновато, по правде говоря; но уж лучше подохнуть в вольном поле, чем в дышле».

Александр. Москва, 25 июля 1825 года