Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Вчера был я у княгини Татьяны Васильевны, которая опять подослала князя Василия меня уговорить взять итальянскую дирекцию. Вот был бы настоящий директор – Виельгорский; но его здесь нет, и он собирается на два года в чужие края.

В субботу выхожу я из Английского клуба, чтобы ехать домой, – на крыльце Риччи и Шот. – «Пройдемся немного пешком; такая прекрасная погода!» – «Пошли!» Только, идя по Дмитровке к бульвару, видим зарево, пожар. Горит трактир у самой-таки заставы Тверской; весь дом был в пламени. Тут слушал я разговоры народа. Один мне сказал: «Вот, батюшка, часа полтора как горит, а только трубы Мещанской части здесь; вот бывало при Александре Сергеевиче, так он давно был бы сам тут!» И подлинно, мы успели прийти шагом из клуба пешком, а Обресков приехал полчаса после нас, а обер-полицеймейстер – полчаса после Обрескова. Увидев этого, я к нему подошел тихонько. Он начал кричать: «Воды! Подайте воды!» – «С вином прикажете или без вина?» – сказал я ему, подделав голос. Только он оборачивается очень сердит, никак не ожидая, что это мог быть я. А как я сказал в другой раз: «Дайте воды Обрескову, он пить просит!» – то он подлинно надулся, уверяя, что на пожарах никогда шутить не должно, особливо при пожарной команде.

Весь дом сгорел. Это был трактир общественный всех ямщиков. Надобно, однако, признаться, что славно отстояли домик прелестный, стоявший в трех саженях от трактира; крыша была уже в огне, но ее сломали, чем прекратили огонь, а то бы загорелись дрова, тут лежавшие, и пошло бы драть далее. В этом отдал я похвалу Обрескову, проспавшему начало пожара.

Граф Ефимовский, отец Муравьевой, сошел вдруг с ума, но сумасшествие его тихое: ездит в карете, останавливается у всех ворот и велит сказать хозяевам, что будет к ним обедать. Люди, наскуча разными отговорками, что нет барина дома, что уехали в деревню, что дома не кушают, сказали: «Приказано просить ваше сиятельство». Тогда граф отвечал: «Скажи, что теперь я не хочу, а пусть приедет сам меня звать». Сказывают, что свою дочь от второго брака принимает он за Муравьеву и все говорит с тою как бы с этою. Однако врачи не поручаются, что сие не окончится буйным умопомешательством.

Александр. Москва, 6 октября 1825 года

Вообрази мое удивление: вчера получаю я до обеда письмо из Таганрога от 1 октября от Воронцова. Вот какова твоя экстра-почта! Он пишет, что по воле отца отлагает до весны поездку свою в Англию и зиму проведет между Одессою и Таганрогом; но вот и письмо его: читай! Он много о тебе говорит.

Митюша Нарышкин пишет также графу Федору Васильевичу, что Воронцова очень поправило двухнедельное пребывание на Крымском берегу, что он стал свежее и здоровее гораздо. Дай-то Бог! Я очень рад, что отлагается путешествие в Англию: это для его здоровья лучше, да и прилично по обстоятельствам [граф М.С.Воронцов готовился тогда показать государю Крымский берег, где, благодаря ему, начиналось уже строительство каменных дорог]. Только не говорит он, вступит ли он опять в отправление должности своей или оставит дела у Грейга на руках? Меня очень радует все то, что говорит тебе Лонгинов о благоволении государыни; я очень понимаю, что исправное получение писем от родных и людей, коих любим, весьма способствует нашему здоровью и утешению, а ты все это устроил прекрасно; только уж эта таганрогская экстра-почта меня удивила, право.

Говорят, что Степан Степанович Апраксин взялся за директорство итальянской труппы, с чем не поздравляю ни труппу, ни публику. Этот найдет средство и тут накуролесить.

Здесь была эстафета из Астрахани в 5 суток. Государь будет там 10-го числа. Александр Петрович Ермолов ожидает уже там государя. Сказывают, что императрица оттуда изволит ехать в Саратов. Отсюда отправлено множество припасов и в Астрахань, и в Саратов.

Александр. Семердино, 10 октября 1825 года

Забыл было важное происшествие, случившееся немного до нас в Больших Мытищах, селе, 18 верст от Москвы, по нашей дороге. Лучший тут дом крестьянский принадлежит Настасье, кормилице великого князя Александра Николаевича.

Ее муж большой пьяница, только он взял ночью да и повесился на своем кушаке. Мать его ругала и сказала ему: «Ах ты проклятый, полно тебе пить!» Он сказал матери: «Ты меня проклинаешь, так не хочу же жить после этого». Думали, что это сказано спьяну, но он слово сдержал. Поп не хотел его хоронить, и поделом. Старуха-мать ослепла. Какое действие может произвести страх или горе! Как, однако же, в мужиках сильно материнское нарекание.

Александр. Семердино, 14 октября 1825 года