Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Видно, надо ждать смерти человека, чтобы узнать ему истинную цену. Так-то с графом Гурьевым. Подчиненным грех было бы его не полюбить: он большую часть своего кредита истощал на выпрашивание им милостей царских. Похороны его доказывают уважение к его памяти, но я вижу также тут маленькое косвенное мщение против преемника Гурьева; графа Дмитрия Александровича не очень любили, а этого все ненавидят. Разбирать, кто прав и кто виноват, – не мое дело.

Александр. Семердино, 21 октября 1825 года

Благодарю за благоприятные известия из Таганрога. Это царское путешествие будет, точно, очень полезно для тамошнего края, который авось-либо государю понравится.

Наше горе, видно, наследственное. Разбирая бумаги, я вижу, что дедушка и батюшка мучились, охали от долгов; по крайней мере, нажили они их сами, а мы платим за отца. В тот век и фортуны делались скоро. При твоих неусыпных трудах в то время не ты был бы озабочен со стороны состояния, а теперь век эгоистов: ни один начальник не входит в кожу других и не умеет принять душевного участия в чужом горе.

Тесть пишет, что графу Федору Васильевичу лучше, у него случился желчный и геморроидальный приступ, он в унынии и пишет мне: «Хочу окончить дела мои с дочерями прежде, чем умру и покину вскоре этот проклятый город». Жалею, что нет меня в Москве; я умею с ним ладить.

Александр. Семердино, 27 октября 1825 года

Граф Федор Васильевич выздоровел и опять за шуточки принялся; вот что говорит во вчерашнем письме: «Посоветуйте госпоже поберечь себя, ибо я предполагаю, что она забеременела [enceinte]; это естественно, ибо она живет как святая [en sainte]. Моя дочь Наталья родила сына, коего назвали Анатолем (мудреное имя!)». Также пишет он, что Кокошкин едет в Париж за французскою труппой, что Башилов назначен директором Итальянского театра. Это уж во всяком случае лучше, чем Апраксин, – а тот ничего не сделает стоящего в Париже: он невежествен и ограничен.

Александр. Семердино, 2 ноября 1825 года

Тесть пишет мне, что опекунами к Мамонову назначены наш бывший архивский Фонвизин, Сергей Павлович, и сенатор Арсеньев, о чем узнав, Мамонов сказал о них: «Один – старый мошенник, другой – мартинист; удивляюсь, что Булгаков пошел в это общество; я во время Ростопчина знал его за честного человека»; видно, думает, что речь обо мне. Это, впрочем, все одно, к тебе он приложил бы тот же комплимент. Ты и к Тамарше попал в душеприказчики. Можно бы ей и тебе отказать что-нибудь, хоть жемчуг Марице; а говорят, что, когда муж ее покойный был турками поколочен, султан ему и жене его сделал с извинениями славные подарки, кои даны были вместо целительной мази. Однако же наш приятель Фонтон остался без зубов и, вероятно, без подарков.

Александр. Москва, 21 ноября 1825 года

Наконец, ехав двое суток, измучившись, я дотащился до Москвы, мой милый и любезный друг. Наташа дала мне хороший ответ – отправить с вечера в четверг коляску тихонько наперед, велеть ей ночевать в Пушкине, 25 верст от Москвы, ждать меня там, а так как зима становилась, то самому встать рано поутру, пуститься в пошевнях тройкою, в два часа приехать в Пушкино и, сев в коляску, продолжать путь в Москву. Ложусь рано, чтобы рано встать; просыпаюсь, а уже и следов нет снегу, весь растаял: всю ночь шел проливной дождь. Экая беда! Коляска была уже послана. Я решился сесть в телегу и поехал с Богом. Где не проедешь с телегою? Однако же я в Пушкино прибыл не прежде полудня ради дороги: дурна, но сносная, ибо проселочная, люди ее не чинят, то есть не портят. Только выехал на большую столбовую – ад! В Пушкине я только что съел яичницу; коляска была готова, поехал далее, бились мы, несчастные, насилу в два часа доехали до Мытищ, а только 10 верст.

Стало темнеть, пошла метель. Боясь несчастия (да и куда спешить!), я решился ночевать в Мытищах, где всегда останавливаюсь у моей приятельницы, кормилицы великого князя Александра Николаевича, выпил чаю, поболтал с нею, слушал трагическое происшествие ее мужа, покурил, почитал, лег спать. Еще было темно, как я поехал далее. Вот тут началась адская дорога. Право, сражение ничего: тут в минуту заслужишь Георгиевский крест или смерть славную; но в продолжение 15 верст бороться всякую минуту со смертью – это ужасно. Что сделали с дорогами, это уму непостижимо, все перекопано, на новую недоделанную не пускают, а старые так отделаны (ибо большей частью пашни), что представить себе нельзя. Наконец-таки не спаслись мы: у самых Малых Мытищ лошади вдруг увязли по шею в лужу. Видя, что коляска на боку, я выскочил и попал по колено в грязь, вытащил кое-как одну ногу, оставив в бездне одну, а там другую калошу; кучер скорее отрезывать постромки, чтобы лошади не удушились от грязи. Яшка бедный под коляскою.