Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Кроме князя Дмитрия Владимировича и Юсупова (которому тоже предписано отправить регалии в Таганрог), были письма только к княгине Волконской от князя Петра Михайловича и к Лонгиновой. Первая, увидев бумагу с каймою черною, распечатав письмо, упала без чувств, при чиновнике почтамтском. Уверяют, будто Лонгиновой пишет муж, что Константин Павлович прибыл в Таганрог за сутки до несчастья. Кажется, быть не может.

В городе здесь ужасное уныние, и все страдают, что не могут свободно плакать при всякой встрече со знакомым. Это положение может продолжиться еще дней с пять и более. Князь Дмитрий Владимирович сегодня впустил к себе только Филарета, Обольянинова [губернского предводителя московского дворянства] и князя Сергея Михайловича Голицына. Он ужасно, говорят, убит, а бедная княгиня в постели. Во мне Обресков такое произвел волнение, что у меня вышла сыпь; особенно на левой руке зуд ужасный. Да подаст тебе Бог силы и крепости при таком горе быть в состоянии работать, а дела будет у тебя теперь бездна. Я помню милости цесаревича к тебе, когда он был в Петербурге в последний раз; но так ли знает он тебя, так ли испытал, как покойный император? Боже мой, это слово «покойный» раздирает мое сердце.

Бедный Воронцов! Недолго продолжалось его благополучие. Как все приятно ему являлось в будущем. Все исчезло навсегда. Здесь говорят, что он так болен, что не мог ехать в Таганрог.

Есть люди, к коим я со вчерашнего дня чувствую омерзение; но, к счастью, число их столь незначаще, что теряется во множестве убитых горем. Сердце мое никогда к ним не воротится. Завтра хочу ехать к своим.

Давеча был я в соборе с Фавстом; читали отношение Милорадовича, была молитва с коленопреклонением, Филарет читал клятвенное обещание, а подписывать будем присягу, когда прибудет император в Петербург и получим манифест. Не одного видел я и в соборе, и на площади со слезами на глазах. Все тут напоминало ангела, коего мы лишились. Я ожидаю с нетерпением известий от тебя, мой друг любезный. Прощай, обнимаю тебя душевно. Скоро надеюсь жену и детей привезти сюда. Молю Бога, чтобы дал тебе сил и бодрости.

Александр. Семердино, 6 декабря 1825 года

Я совершенно разделяю твои мысли насчет нашего императора. Я жил десять дней в Варшаве; все утверждают, что он умен, трудолюбив, строг, но справедлив, щедр и милосерд. Ежели горяч, то и это доказывает доброе сердце. Дай Боже, чтобы так же к тебе был милостив, как и покойный государь; но надобно ему время, чтобы тебя узнать. Кто служил хорошо Александру Павловичу, тот и брату его будет угоден.

Много уже прошло дней, а как ни заговорим с Наташей о покойном государе, все плачем. Он особенно к ней был милостив; бывало, на балах, где бы она ни сидела, изволит ее отыскать и танцевать с нею польский. Дай Бог, чтобы твердость императрицы не имела последствий. Как, кажется, не потерять голову в такую ужасную минуту! Я так и думал, что император отправится в Таганрог, как скоро узнает о состоянии больного. Все ожидают с нетерпением манифеста о восшествии на престол; он покажет некоторым образом чувства и мысли нового государя. Нельзя не быть многим переменам. Москва, которая вечно будет Москвою, то есть болтушкою, назначила в министры юстиции Дурасова, а как я выехал сюда, то провозглашали Озерова; этому, конечно, будет хорошо, да и дай Бог: добрый, честный человек.

Александр. Москва, 11 декабря 1825 года

Рассуждая о кончине императора, многие сожалеют, что она воспоследовала не в столице; а я нахожу, что тогда добродетельная, безутешная императрица не имела бы утешения ходить за больным и принять последнее его лобзание и вздох. Кто знает, умер ли бы он столь христиански в Петербурге, где, может быть, страх его испугать не позволил бы сказать ему об опасности. Бог все к лучшему устраивает.

Здесь слышно, что государю Константину Павловичу два раза кровь пускали из предосторожности и что от этого его величество не мог с братом своим ехать в Петербург. Манифест ожидается с большим интересом. Здесь было страшно подняли купцы цену на все черное, но умное распоряжение министра финансов [Егора Францевича Канкрина], коим позволяется до будущего марта ввоз всего этого из-за границы, остановило жадность монополистов.

Пожар в Невском монастыре во всякое другое время был бы происшествие, но теперь, что ни слышишь нового, особенно о смерти чьей, совсем не трогает после таганрогского несчастия. Сердце как-то притупилось.

Опоздал я, задержали меня в Архиве долго: не было священника. Я учинил присягу. Завтра буду более писать.

Отсюда отправлен князем Дмитрием Владимировичем в Варшаву адъютант его Демидов Павел Николаевич с рапортом, повергающим к стопам его величества присягу древней русской столицы. Купец, приехавший из Варшавы, сказывал, что встретил Демидова под Оршею, дорога очень дурна. В Варшаве печальная весть была получена 24-го, купец выехал 28-го, государь был еще там, и не говорили ничего об отъезде его величества.