Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Александр. Москва, 22 декабря 1825 года

Не имею иной заботы, как бывать всякое утро и всякий вечер и обедать у больного графа. Совестно его оставлять, видя, что присутствие мое ему приятно и облегчает тоску его. Вчера было ему видимо лучше: ночью спал 5 часов, завтракал и обедал с довольным аппетитом. Покуда мы обедали, он к нам вышел, взял со стола винограду и съел оного изрядную порцию. Ну, Пфеллер заслужит себе славу большую, ежели вылечит графа.

Хорошо очень сделало правительство, что напечатало все, как было: этим затыкается горло всем вральманам. Новосильцев тоже подтвердил мне, что поведение Николая Павловича превыше всех похвал. Слава Богу, что все утихло; но, право, пора приняться за строгость, и я спорил очень против Жихарева: надобно казнить убийц и бунтовщиков. Как, братец, проливать кровь русскую! – Да разве из Милорадовича текло французское вино? Надобно сделать пример: никто не будет жалеть о бездельниках, искавших вовлечь Россию в несчастие, подобное Французской революции.

Москва себя показала Москвою: врет-врет, а как дойдет дело до нужд или защиты отечества, то развязывает кошельки или проливает кровь свою безусловно. У нас все тихо, и усердие не изменяется ни на минуту.

Ежели б я был на месте Обольянинова, я бы устроил от дворянства и купечества депутацию к государю с просьбой в знак благоволения его к Москве позволить положить тело покойного государя в Успенском соборе. Для Москвы, спасшей Россию и Европу в 1812 году, было бы это поводом гордиться. Пусть государь, столь славно царствовавший, будет один положен в соборе древней столицы. Ожидать позволения нельзя, но желание Москвы будет известно потомству.

Заметил ли ты, что теперь в одно и то же воскресенье в России упоминают в отдаленных губерниях Александра, в средних – Константина, а в столицах – Николая? Я говорил вчера Новосильцеву: «Ваша дочь, коей лишь шесть недель от роду, пережила уже три царствования».

Вчера с дамой одною, а именно с графиней Риччи, был у меня спор. Она называет Милорадовичеву смерть позорной смертью, а я нахожу, что напротив, это прекрасная смерть для военного в мирное время. Он пал за отечество, ради спасения своего государя и своей страны. Что может быть прекраснее? Позорной смерть была для тех, кого гвардейские пушки расстреливали как бунтовщиков. Бабы мешаются говорить о том, чего не понимают. Такой глупости Зинаида или княгиня Голицына верно бы не сказали.

Отсюда попался тоже к негодяям петербургским молодой Пущин, служащий при князе, коего уверили, что отец его болен, при смерти, а потому князь и не мог ему отказать ехать в Петербург. За делом поехал! У этого Пущина есть здесь приятели. Они составили так называемое Братское общество Семиугольной Звезды, – глупости, кои теперь всех их могут компрометировать. Тут Данзас, Колошин, князь Черкасский, Кашкин, Зубков, Пущин, не помню седьмого. Эти молодцы все занимают здесь места при князе, коего могут компрометировать.

Александр. Москва, 23 декабря 1825 года

Я послал тебе вчера две речи преосвященного Филарета. Ванюшка искал, не мог достать. Не знаю, как узнал преосвященный, что я ищу речь его, только вдруг от него пакет на мое имя с речами сими. Это очень любезно. Поеду его благодарить в праздники. Только не нахожу ничего особенного, сюжет был прекрасный. Можно было сказать что-нибудь лучше.

Александр. Москва, 25 декабря 1825 года

Я тебе вчера не писал, потому что поехал с утра к графу Федору Васильевичу, остался у него до вечера и не жалею, ибо сделал доброе дело – заставил его причаститься. Филипп Иванович сказал мне накануне, что больной нехорош и что он боится воспаления, а там и антонова огня в кишках. Меня очень это встревожило, особенно потому, что графом не был выполнен долг всякого христианина. Когда я графине это внушал, она все отвечала: «Боюсь, как бы такое предложение его не напугало».

Вчера поутру Филипп Иванович нашел больного лучше, лекарства произвели свое действие и на время зло отвратили. Граф, лежа на постели, сказал мне: «Мне плохо, мой милый!» Я подошел и сел возле него на постели. «Я силен, – продолжал он, – и еще несколько дней буду бороться с болезнью, а после разом паду от нее». Я не хотел упустить столь удобного случая и отвечал ему: «Послушайте, граф, коль скоро вы сего опасаетесь, хотя врачи и не видят опасности, успокойте вашу душу и причаститесь». – «Кто поручил вам предложить мне это: жена моя или врач?» – «Клянусь, никто; эта мысль беспокоит меня уже несколько дней. Нынче вам лучше, чем вчера, но болезнь может повернуть и к худшему; зачем ожидать подлинной опасности для совершения таинства?»