…Опухоль опадает в левой руке, язык свободнее, не чувствует удушья. Все так вдруг хорошо повернуло, что графиня, сдав мне больного, пошла в свои комнаты спать, чего не делала она с понедельника. Граф по моей просьбе убедил ее на это согласиться. Я от одиннадцати до четырех дежурил с Рамихом. Мы болтали с ним, и больной несколько раз вмешивался в разговор. Один раз сказал я Рамиху тихонько: «Вот увидите, вместо того, чтобы скончаться вместе с 25-м годом, наш больной возродится с 1826-м!» Граф вдруг приподнялся и сказал: «Мой милый друг, вы думаете, что я впадаю в детство, и угощаете меня небылицами; вы увидите, что я испущу дух в ту самую минуту, когда вы меньше всего того ожидаете». Твердость его голоса нас поразила. Филипп Иванович не может надивиться сложению больного, борющегося с водяною в груди, с нарывом на левом легком, с громадою желчи, давящей печень, не говоря уже о нервическом расстройстве, о геморроидах и ревматизме. Это непостижимо! Есть опять луч надежды. Дай-то Бог!
Обрадовал ты меня известием о ленте Закревского. Пишу к нему и поздравляю. Жаль, что не он в Петербурге на место Милорадовича. Лучшего выбора нельзя бы сделать, и я не мнения тех, кои говорят, что это было бы из попов в дьяконы.
Графство Татищева мне не по душе. Другое дело Орлов; этот лучше брата Михаила обрабатывает дела свои. Как бы не вышло из него настоящего чесменского победителя: имя Алексея имеет, графство имеет, меч чесменский ему достался от Милорадовича; того и гляди, что сожжет турецкий флот под Чесмою. Желаю ему всякого добра! А в Москве все порадовались отличию, ему данному.
Здесь, в год французов, носился один раз слух, что государя покойного убили; вышло, что Моро; другой раз – что он умер, вышло – Кутузов умер. Тогда монах один сказал своим товарищам: «Будьте покойны, государь еще поживет, но все умрет молод; зачем присуждено мне пережить его тремя днями?» И подлинно, монах умер 22 ноября. В бумагах его нашли следующую записку и странное расчисление:
1777 (1.7.7.7) – рождение государя, 1801 (1.8.0.1) – вступление на престол, 1825 (1.8.2.5) – кончина государя. 48 – Богом положено благословенному Александру столько жить, а не более».
Списываю с записки, мне данной.
«Монах Анастасий Грек, а писал это в Царьграде, в день убиения патриарха Григория».
1826 год
Графу [Ростопчину] было очень нехорошо; мы думали, что мокрота его задавит. Мучения были ужасны, так что он один раз сказал: «Ах, мой милый друг, уговорите врачей прекратить мои страдания! Я смерти хочу». – «Было бы преступлением, – сказал я ему, – торопить ее; испейте чашу до дна, как наш Спаситель». В эту ночь, которую я также провел возле него, мучения его были столь велики, что я предложил, чтобы его успокоить, опиум, на что больной с восхищением согласился. Рамих тоже одобрил, и после 10 капель он успокоился и заснул, положа голову свою на мои колени.
Когда я с ним, он очень покоен; намедни пошел я в третью комнату поспать и кашлянул. Графиня сделала движение, как бы говоря: что это такое? «Это Булгаков», – сказал граф. «Он тебя не беспокоит?» – «Нет, я свыкся с его кашлем; я его люблю, он меня успокаивает».
Ответ Дау сообщу Беннеру. Понимаю, что не хочет тот давать портрета государева, чтобы не потерять барыша. На это англичане молодцы: нигде своих выгод не уронят.
Ты меня несказанно обрадовал Сенявиным [адмирал Д.Н.Сенявин, подвергшийся опале в предыдущее царствование, был возвращен к деятельности новым государем]. Видя минуту покойную, я и больному своему сказал о Дмитрии Николаевиче и о Закревского ленте. Он отвечал: «Такие люди особливо нужны теперь».