Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Когда выйду только на минуту, то все спрашивает: «Где Александр Яковлевич?» Я ему тер спину, грудь, ноги. Ежели он имел неприятелей, я бы их привел посмотреть на его славную смерть. «Я напишу, – сказал я ему, – вашу историю». – «Зачем?» – «Это будет для меня утешением». – «Это другое дело; но, мой друг, говорите только правду». – «Вы не должны ее страшиться».

Пфеллер говорит, что болезнь может и еще протянуться, хотя легкие уже парализованы.

Видя, как врачи выходят для совещания, больной сказал мне: «Мой милый друг, ради Бога, заставьте Пфеллера не давать мне лекарств, которые продлевают мое существование; я мучаюсь сам и жену свою мучаю, и всех вас».

Как мне больно, что не вижу Серапина. Это меня мучает, хочу и с ним быть, и графу глаза закрыть; жену и детей 30 часов не видал. Сию минуту меня спрашивал опять; узнав, что к тебе пишу, сказал: «Пишите-пишите, скажите вашему брату, что ваш умирающий друг его помнит. Все ли спокойно в Петербурге?» – «Совершенно спокойно». – «Слава Богу», – добавил он, перекрестясь. Велел мне писать о смерти его к старику Сегюру и к Воронцову. «Этот добрый, достойный граф Симон, этот мой друг сорокалетней давности будет сожалеть обо мне; пусть он еще долго проживет!»

Александр. Москва, 29 декабря 1825 года

Ларион Васильевич Васильчиков приехал вчера и привез Андреевскую ленту князю Дмитрию Владимировичу, также графу Петру Александровичу Толстому. Узнав, что доброму князю Петру Михайловичу послан потрет, я княгиню Катерину Алексеевну поздравлял письменно. Эту ночь спал я только два часа с половиною.

Александр. Москва, 30 декабря 1825 года

Богу не угодно было, чтобы я провел с тобою этот истекающий и новый 1826 год. Поздравляю тебя с последним, а тот несчастный пусть скорее проходит! Покуда я тебе это начинал писать, графу так было дурно, что думали, что конец. Я прибежал в его комнату и нашел его очень ослабевшего, однако же с твердым еще голосом. Удивительная в нем крепость; ежели бы не нервическое расстройство, граф очень бы долго жил.

Приехал сюда штаб-офицер главного штаба с поручением, остановился у Брокера, с коим он приятель; это было в понедельник вечером, был он в дороге 52 часа, дает он Брокеру рапорт Потапова о происшествии 14-го числа. «Я это читал», – сказал Брокер. «Быть не может, – отвечает тот, – потому что в ту минуту, что я ехал, мне из нашей типографии прислали это еще мокрое». – «А я вас уверяю, что я это читал еще до обеда у Александра Яковлевича Булгакова, с коим мы все дежурим у больного графа моего». Тот не мог это понять. Наташа приезжала меня навестить здесь, я ей это отдал, чтобы провезти Фавсту; только не знаю, как это узнали, но ее замучили присылками и просьбами ссудить на минуту. Вчера еще никто этого не имел.

Все любопытны знать имена гнусных бунтовщиков; всякий крестится, не найдя тут родного, приятеля или знакомого; все желают наказания примерного, я первый, а ты знаешь, зол ли я. Когда стреляли в злодеев, не может быть, чтобы и невинные совсем не погибли тут, их кровь вопиет. Надобно, право, надобно казнить главных. Но мне ли давать советы тому, который вступление свое на престол ознаменовывает умом, твердостью и правосудием? Меня восхищает все, что слышу от Серапина. Князь наш в восхищении от своей голубой [ленты]. Одно только графство Татищева удивляет меня и всех: не графская он фигура. Здесь говорят, что и Филарету Андреевская.

Графиня меня высылала к Лариону Васильевичу Васильчикову говорить с ним, а этот воин плакал, слыша все подробности о твердости больного и графини. Меня мучают все записками. Новая беда: Брокер занемог. Как сляжет, так и пропадем. Когда последует несчастие, то разбредемся по домам плакать и вздыхать; а для Брокера тут-то и начнется работа. Душевно соболезную о потере, угрожающей нам, но и радуюсь, что граф так примерно умирает. Только что он мне еще сказал очень отчетливо: «Милый мой», – и сделал «прощай!», приблизя руку ко рту. Я заплакал, а он взял и пожал мне руку.

Александр. Москва, 31 декабря 1825 года