Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Графиня в эту минуту вошла в комнату, и больной сказал ей: «Катерина Петровна, пошли за попом приходским». Священник пришел час спустя. Исповедь и причастие продолжались почти час. Когда мы после вошли к графу, то он сказал мне, взяв за руку: «Мой милый друг, благодарю вас за совет, вы доказали мне вашу любовь», – «Не утомило ли это вас?» – «Нет, хотя я и много говорил, я очень доволен и собою, и священником; он умный человек!» Потом, оборотясь к Брокеру, сказал: «Адам Фомич, вот крест с мощами, хранящийся более ста лет в нашем роде; сбереги его для Андрея». Видно, что хотел еще говорить, но был тронут и замолчал со слезами на глазах. Ввечеру был консилиум, и Филипп Иванович решительно объявил, что лучше. Император с великим участием спрашивал о нем у Новосильцева. Граф хотел писать к государю и поздравить его с восшествием на престол, но не смог.

Александр. Москва, 26 декабря 1825 года

Граф очень часто говорит о смерти, вчера вечером сказал мне: «Понимаю, что я жить недостоин, но прошу Бога избавить меня от этой болезни». – «Напротив, – отвечал я ему, – покоритесь болезни со смирением; быть может, это испытание, и тогда ваше терпение заслужит милосердие Божие». Он вчера меня благословил. Я замечаю, что через день ему лучше и хуже; видно, от лихорадки.

Александр. Москва, 28 декабря 1825 года

Пишу тебе, мой милый друг, возле комнаты умирающего графа Федора Васильевича Ростопчина. Я приехал сюда вчера поутру и с того времени почти не отходил от больного, возле него провел всю ночь, меняясь с доктором и Брокером. Прошу Бога – умереть таким христианином и так твердо, как он. В сочельник исповедовался и причащался, а вчера соборовался маслом, со всеми нами прощался, и хотя видел перед собою восемь рыдавших людей, твердость его не изменилась. Весь дом наградил царски; хотя Пфеллер и Рамих не могли его спасти, но граф благодарил их за старания, назначил первому 3000 рублей, а второму 2000 рублей; меня просил остаться другом графини и сына маленького, зятьям своим, дочерям, мне назначил в память и подарок вещи, ему принадлежавшие. Я сказал ему: «Не забудьте бедного Метаксу». – «Да, мой друг, я о нем подумал». Священнику дал 1000 рублей за исповедь и сказал при всех: «Похоронить меня вам одному, батюшка, в простом гробе, положить меня возле дочери Лизы, на могиле быть простой доске мраморной с надписью: “Здесь прах Федора Ростопчина”, – без всяких титулов».

Наставления, данные им сыну, можно бы затвердить всякому отцу для своих детей. Часто благодарил Бога, что умирает в семье, в Москве и среди друзей, а когда страдания увеличивались, то говорил: «Господи, сжалься надо мною, грешником, окончи мое страдание!» Я сказал ему: «Это страдания временные, зато блаженство будет вечное». – «Нет, – отвечал он, – недостоин я царства небесного». Графиня его утешала, говоря: «Кто пред Богом себя унижает, тот возвысится, вспомни, милый, о разбойнике, и не сомневайся в милосердии Божием». Когда перестал говорить о детях, то я ему сказал: «Граф! Ваш старший сын под гневом; не умрите, не простивши его». – «Ах, милый мой друг, как я вам благодарен; давеча вы мне напомнили, что я христианин, а нынче – что я отец». Пожал мне руку и сказал графине: «Я благословляю и прощаю Сережу; ежели долги его превышают состояние, которое я ему оставляю, дайте ему годовую пенсию в 20 тысяч рублей». Быв растроган и уставши, он повалился на спину и стал отдыхать.

Хотя случившийся в 9 часов утра нервический паралич и тронул несколько язык, но все же можно понимать, что говорит. В вечеру, почувствовав приближение смерти, он опять прощался и людей призывал, прося у всякого прощения, велел подать ящик с табакерками и назначил, выбирая сам и приказывая Брокеру: «Эту, когда умру, Сегюру, эту Наташе, князю Масальскому, Муромцеву, князю Александру Петровичу Оболенскому, Кампорезию старому», – и проч., потом делал разные распоряжения фамильные. «Прощайте! Егор Павлович (обращаясь к Метаксе), благодарю тебя за дружбу; Адам, помни, когда умру, то из доходов Андрея Федоровича производить Метаксе по смерть его по 2000 рублей в год пенсиона». А когда Метакса стал на колени, зарыдал и благодарил, то граф сказал: «Счастлив я, что могу делать добро доброму семейству». «Леблан и Феликс, – сказал граф, – друзья мои, вы служили мне с усердием семь лет; у вас есть выбор: остаться возле моей жены, которая никогда вас не отошлет, но ежели захотите возвратиться в Париж, то каждому из вас дадут после моей смерти по 3000 франков; не забывайте меня». Людей своих отпустил на волю, награди всякого. Не знают еще, что сделал граф для Брокера; это, верно, в завещании, положенном в Воспитательном доме и к коему он недавно сделал прибавление.