Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Я нахожу отраду заниматься графом. Я послал статью для «Северной Пчелы», а вчера и для «Санкт-Петербургской газеты», и Северину, коему писал через тебя. Не забудьте мне тотчас статью возвратить в случае затруднения. Здесь журналисты мне в ноги поклонятся за нее. Я писал правду по самой чистой совести и показывал статью строгим судьям прежде. Все отвечали одно и то же: правда!

Александр. Москва, 27 января 1826 года

Как время-то летит! Сегодня девять дней уже, как граф Федор Васильевич скончался. Я сию минуту с кладбища, мой милый и любезнейший друг, и, признаюсь тебе, не в духе; ездил туда с Андрюшей, Метаксою и Брокером. Мы отпели праху покойника панихиду.

Как не хочется, а надобно ехать к Ивану Николаевичу Корсакову обедать: он сегодня именинник, пущусь туда с Фавстом. Кстати. Не забудь, пожалуйста, просьбу старика, о коей я забывал сам все тебе написать. Его дом бесподобный на бульваре велик, щеголеват, поместителен, на самом на гульбище; он хочет отдать его внаймы на время предстоящей вскоре коронации, спроворь это: не возьмется ли Блоом или Ферроне? Ежели послу какому, то Корсаков отдаст, как есть, с мебелью, картинами, бронзами, мраморами, коврами и проч., и цену даже назначит не бешеную. Ты обяжешь старика, а я твой ответ ему прочту. Планы дома можешь получить из конторы князя Петра Васильевича Лопухина: он было нанимал его; Корсаков, не знаю почему, тогда не хотел отдавать внаймы, да и теперь, кроме посланника, никому отдать не хочет.

Не поверишь, что за вздорные слухи распускают кумушки и пустословы по городу. Жаль, право, что князь Дмитрий Владимирович удостаивает их внимания, что много говорят о мерах, кои возьмутся для прекращения или предупреждения беспорядков. Говорят, что подписками обязывают фабрикантов не выпускать фабричных в день процессии, что кабаки будут заперты, и множество других подобных мер. И на что это? Запереть кабаки – это родить желание пить и силою в них войти; как фабриканту удержать 40 и более человек мастеровых, да и какая нужда? Вчера много об этом толковали, хвалили предусмотрительность Князеву; а я, право, напротив, сделал бы публикацию, объявил бы, что 4-го последует прибытие тела императора, что по неограниченной любви к покойному государю и желанию поклониться праху его, конечно, все жители выйдут на встретение тела, что начальство не может не похвалить сей ревности, что, с одной стороны, оно надеется, что такое великое стечение народа не даст поводов к беспорядкам, что более, чем когда-либо, глас полиции будет уважен, но что, со своей стороны, правительство, имея попечение о спокойствии жителей и предвидя, что дома будут пусты и без нужного надзора, оно не оставит удвоить бдение свое всеми мерами, от него зависящими, а потому и просит всех быть покойными и не верить всем нелепостям, праздностью распускаемым, и проч. Это все бы прекратило. А то князь поставит себя в неприятное положение и заслужит нарекание справедливое всех тех, коих не допустит принять участие в отдании последнего долга, – кому? Обожаемому государю! Я, может быть, ужо заверну к князю, чтобы сообщить ему мои мысли.

Александр. Москва, 28 января 1826 года

Князь Дмитрий Владимирович желал меня видеть, я был у него, но не застал; а так как я сам желал с ним о многом переговорить, то заехал к Новосильцеву, его адъютанту, коему все передал. Он очень одобрил мои мысли и уверен, что князь со мною согласится. Я вчера этого коснулся слегка в письме моем к тебе; жаль, что не имею копии с бумаги, которую отдал в оригинале, черновую – Новосильцеву. Ежели состоится, пришлю тебе, может быть, завтра. С Новосильцевым о тебе речь была: он, старуха-мать, сюда прибывшая, и вся их семья тебя любят без ума, за что и я их также люблю. Надобно признаться, что этот Новосильцев один из лучших чиновников, окружающих князя Дмитрия Владимировича, у коего, по несчастью, множество сволочи.

Александр. Москва, 29 января 1826 года

Цесаревич изволит извещать князя Дмитрия Владимировича официально, что Кюхельбекер схвачен в Варшаве унтер-офицером, с коим он начал говорить на улице и коему показался подозрительным. Он был в нагольном тулупе.

Вчера был большой обед у предводителя можайского, Камынина; только вдруг падает на стол ужасный кусок штукатурки, коим многие были переранены, между прочими Рахманов, Павел Александрович, Жихарев, а более всех – генерал-майор Толстой и Протасов, коему ушибло очень больно плечо и нос.