Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Государь, как обыкновенно, был ко мне очень милостив, доволен мною и почтами. Одесская, привезшая известие о господарях, пришла в то утро и была в пути только пять суток с половиною, что государь заметил. Императрицу Елизавету Алексеевну видел я танцующую польский, а Марию Федоровну только видел при выходе, ибо после села она играть в карты в не очень большой комнате, где всегда столько было народу, что и подумать нельзя было пробиться. Ужин же был не так, как обыкновенно здесь бывает: с одной стороны ужинала императорская фамилия с двором, и только были генерал-адъютанты, в палатке на галерее за преогромным столом – иностранные министры, все дамы и кавалеры, не принадлежащие ко двору. После сели на линейки; мне также предлагали, но я предпочел надеть сапоги, сюртук и, сыскав Манычара, идти шататься пешком. Ходили до двух часов, несколько раз встречали линейки, любовались иллюминациею, которая была бесподобна, особливо перед Самсоном, где горел щит императрицы. Везде толпа народа, более ста тысяч человек, погода после дождя хорошая, всеобщее веселие, везде музыка. Так было все это приятно, что хотя устали чрезвычайно, но насилу решились отправиться домой. С умным Петром с трудом могли сыскать кареты; но так как все к лучшему, то и мы, искавши его наперед самого, спасли жизнь трем женщинам, у коих кучер мертво пьяный свалился с козел и лошади стали бить. Мы их удержали, его вытащили из-под кареты, их также высадили, посадили на козлы лакея и отправили благодарных красавиц; случилось ли что с ними после, не знаю. Описывать праздник предоставляю Свиньину [издателю тогдашних «Отечественных Записок»], который, конечно, исполнит свою обязанность как должно, но скажу тебе, что я очень рад, что решился туда ехать, и очень доволен, что видел это волшебство. Восемь лет ровно я там не был. К тому же нагляделся на ангельского нашего государя и удостоверился, что он продолжает быть довольным мною. Так что большая и главная цель была достигнута.

С Юлией Александровной [Татищевой] я немного успел поговорить; ей так душно было, что не до разговоров, однако же успела о тебе сказать, что ты здоров и что она еще более прежнего тебя любит. С дочерью ее несколько раз показывали мы друг другу знаками желание говорить и однажды были так близко, что рот открыли, но толпа, как волна, пришла и разнесла нас в разные стороны. За ужином же они слишком далеко сидели, и мне хотелось и отдохнуть, и есть, и поболтать о Закревском с соседом Желтухиным, потому и решился отложить разговор до удобнейшего случая. Дмитриев, едущий (как скоро откланяется) в Москву, просит к тебе комиссий. Он помолодел, мне кажется.

Возвращаясь, остановились мы в Стрельне, где нашли Добровольского с фамилиею ужинающих; нельзя было отказаться выпить рюмку шампанского за здоровье именинницы его жены и дочери, но ужинать два раза уже невмочь было. По дороге такая же процессия, как когда туда ехали, только вместо одного ряду три ряда экипажей, и несколько нашли на боку, в числе коих Серапина с Кривошапкиным; но к чести дилижансов должен сказать, что они были в другом экипаже. Домой добрался я в пять часов, переоделся и поехал на дачу, чтобы там отдохнуть, но не тут-то было: в 8 часов разбудили, привезли бумаги из почтамта, а там встали дети, и уже не до сна было.

Константин. С.-Петербург, 26 июля 1822 года

Бригадир [то есть А.А.Волков, бывший московский комендант] – плут большой: кончил-таки тем, чего давно желал, но скрывал, – Парижем. Впрочем, я с ним согласен, что, со стороны экономии и средств воспитания детей Париж более представляет удобства, нежели Лозанна, если только будет уметь воздержаться. Напишу о нем к Поццо и Шредеру.

Вчера вечером очень удивил меня на даче визит доктора Гааза московского и Фишера, вегетарианца. Этот последний возвращается из чужих краев и торопится узнать участь Гофмана и свою собственную. Я им обоим обрадовался. Гааз едет завтра в Москву, Фишер проживет здесь еще недели с две. Много говорили о Пфеллере. Гааз – один из его приятелей и субботних гостей.

Каподистрия не поедет на конгресс, а поедет к водам и выедет, я думаю, тотчас после государя.

Воронцов пишет из Мюнхена, что совсем завелся домом. Шредер прислал ему славного повара, он нашел славного метрдотеля, и все устроено как нельзя лучше; начинает уже давать обеды и веселить жителей Мюнхена. Этот не ударит лицом в грязь.

У бедного Вилламова утонул сын, учившийся в Дерпте в университете.

Константин. С.-Петербург, 28 июля 1822 года