Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Лекарь, по имени Соколов и на коем передняя половина парика была русая, а задняя рыжая, долго все отмалчивался и про себя шептал; наконец, воспользовавшись минутою, что все умолкли, он встал и начал свою речь: «Осмеливаюсь вашему превосходительству доложить, что я имел счастье воспитываться в доме вашего дедушки Ивана Михайловича Булгакова. Ныне порода таких людей перевелась: он имел силу Орловых, а ум Паниных, был бел, свеж, имел вершков 12. Московские градоначальники – и Еропкин, и Измайлов – ездили к нему на совет. О батюшке вашем говаривал: «Это будет человек. Бог ему все дал, от меня имеет только благословение и любовь мою». Петр Иванович [брат Якова Ивановича Булгакова] был тоже у меня; но, осмеливаюсь доложить, простите меня (и посмотря на Клюева), придерживался горячих напитков; более причиною в этом был его шурин, человек нетрезвый» (это, полагаю я, Сивастов), – и проч. и проч. Все тебе рассказывать было бы очень долго, а признаюсь тебе, что разговор сей и подробности о дедушке и молодости батюшкиной были очень для меня приятны. Соколов уверен также, что Мавра Ивановна неблаговидна и что заключение батюшкино в Эдикуль было причиною преждевременной кончины дедушки. Вся эта шайка разбрелась, и почти всем надобно было подарить что-нибудь из жалости.

К нам явились на житье учителя: русский Ильин и французский Мерсан.

Ты мне даешь прекрасную весточку. Итак, и я буду иметь похожий портрет доброго Каподистрии! Это меня очень радует. Сделаю славную рамку и повешу у себя в кабинете. Вам и без портрета хорошо: вы его видаете часто. Ожидать буду подарка с нетерпением, а ему желаю от всей души возвратиться здоровому в Петербург. Я уверен, что мы имеем в нем истинного друга, а зная хорошо его душу и чувства, нельзя его не любить и не уважать.

В воскресенье поехал я обедать к Брокеру[70]. Только что велели было идти за кушаньем, является к нему Филипп Иванович Пфеллер с Аленою Ивановною и Шафонским со свитою. Для неожиданных приятных гостей надобно было лишнее велеть приготовить, о чем я не жалел, – есть не очень хотелось. Мы погуляли в саду и около пруда, а там принялись и за чавканье. Поели плотно, пили, между прочим, за твое здоровье – по приглашению старика: «За здоровье моего благодетеля Константина Яковлевича!» Высушили две бутылки «У.С.Р.» [марка шампанского], а там стали мы курить, а там в вист сыграли 12 робберов, ровно все вничью, а там чай пить, а там опять в вист, а там ужинать. Но я не остался и убрался домой засветло. Филипп Иванович читал мне письмо, которое получил от сына из Дрездена, где его Ханыков очень обласкал, а Струве показывал все достопамятности города. Министр дал ему депешу к великой княгине в Веймар, а 5 августа Владимир Филиппович должен был быть во Франкфурте. Он описывает все, что видит, очень подробно отцу, а тот до сих пор еще не может умерить своей радости, что сын так хорошо помещен, а тебе душевно благодарен.

Константин. С.-Петербург, 18 августа 1822 года

Слушай, мой милый и любезный друг, важное, ужасное и неожиданное известие, полученное со вчерашнею почтою из Лондона от 13 августа. Весь город был там в движении от известия, привезенного эстафетою, о смерти маркиза Лондондерри. Сперва сказали, что он умер от поднявшейся в желудке подагры, но вскоре узнали, что он перочинным ножичком перерезал себе в горле пульсовую жилу. С некоторого времени приметили в нем необыкновенную молчаливость и уныние; особливо заметили сие друзья его, когда он с королем простился. В тот же день его домовой доктор вечером нашел его в лихорадке и с большою головною болью. Ему пустили кровь (посредством банок). Получив облегчение, маркиз отправился в тот же день с женою своею в загородный свой дом. Доктор его посетил на другой день, нашел его лучше, но не велел вставать с постели. В воскресенье сделались признаки помешательства в уме; удалили все, что могло испугать больного. На другой день в семь часов утра один из камердинеров пришел сказать доктору, что маркиз желает его видеть. Доктор тотчас пошел к нему и нашел его стоящим в уборной своей в халате. Он сказал доктору несколько слов, но в ту же минуту упал мертвый в его объятия, и доктор тогда только заметил, что перочинным ножичком маркиз перерезал себе пульсовую жилу. Он умер немедленно, без всяких конвульсий и без страдания. Ножик принадлежал к карманной книжке, которую забыли прибрать. Вот подробности, заключающиеся в гамбургской газете. В них нет никакого сомнения. Он уже простился с королем, чтоб ехать в Вену, вместо того предпринял дальнейшее путешествие!