Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Я тебе, кажется, писал о молодом Толстом, славном музыканте, который прекрасно сочиняет, аккомпанировал Кате и Ольге, сочинял музыку для их голосов. Мы очень были ему рады всегда, ласковы. Только вчера он вдруг бряк мне предлинное письмо – в роде Родионова об Ольге – и просит у меня Катенькину руку, зная едва и ее, и нас. Я ему отвечал очень ласково и очень откровенно. Говорю ему, между прочим: «Просьба, которую вы только что сделали, уже сама по себе доказывает, что вами руководило только чувство. Любовь слепа. Вы едва вступили в свет, едва знаете мою дочь, едва занимаете какое-то положение в обществе, вам еще надобно отдать бесконечный долг государю, родине, родителям и обществу. Мне невозможно поощрить вашу надежду», – и проч., а потом даю ему слово, что о письме его не будет знать никто, а ежели узнают, то вина будет не моя, а его. На мое письмо отвечал он; опять говорит о своем отчаянии, что сию же минуту оставляет Москву, и навсегда, на что я опять ему отвечал пятью строками: «Уезжайте, молодой человек, уезжайте! Время лечит все страдания. Прошу вас считать меня, несмотря ни на что, в числе тех, кто питает к вам подлинную привязанность». Вот чем и кончился роман.

Я полагаю, что Толстого нет уже в Москве теперь. Это внук Михаила Илларионовича Кутузова, Теофил Матвеевич; сестра его у великой княгини Е.П. фрейлиной.

Ежели нельзя будет скрыть от Кати, то я ей напою мораль, чтобы была осторожнее впредь и обходилась совершенно одинаково со всеми, а то малейшее предпочтение или кружит голову молодежи этой, или дает повод к сплетням кумушек, а молодой девушке должно и то и другое избегать. Мне очень жаль, что музыка и пение наше сядут на мель.

Константин. С.-Петербург, 30 октября 1833 года

Вчера были мы во Владимирской думе от десяти часов утра до трех. Высидели порядочно, но зато все баллотирования кончили. Тут были великий князь и вообще все почти кавалеры 1-й и 2-й степеней, прочих также множество. Великий князь остался до конца, а по его приказу и все.

Константин. С.-Петербург, 6 ноября 1833 года

Вчера последний раз собирались мы в Думе, для подписания доклада государю. Великий князь опять изволил быть, и были также все тузы первой степени. Там узнал я о смерти графа Валентина Строганова, долго страдавшего от водяной болезни, несмотря на молодые его лета. Граф Ламберт-отец также мне сказывал, что умерла жена его брата, тайного советника, поселившегося несколько уже лет в деревне.

Константин. С.-Петербург, 10 ноября 1833 года

Я тебе вчера ни слова не сказал о новом театре, а кажется, также и об обеде Виельгорского, третьего дня. На последнем нас было немного: Жуковский, Норов, Вяземский, Кругликов, Волков, князь Григорий Волконский, Извеков и я. Обед был славный и очень веселый. Так как дорогой именинник живет возле самого нового театра, дом об дом, то, надев мундиры, и пошли мы все туда. У нас была ложа в первом ряду, этак прекрасно все было видно. Императорская фамилия была в большой ложе, все присутствующие из служащих были в мундирах, дамы нарядны, театр прекрасно освещен, так что зрелище было самое праздничное. Театр невелик, но выстроен хорошо и убран с большим вкусом, хотя просто. Архитектором был Брюллов: этого довольно.

Константин. С.-Петербург, 13 ноября 1833 года

Третьего дня около половины шестого прекратились страдания моего верного Клима. Сколь ни ждал я его кончины, но сердечно она меня опечалила. Почти 40 лет он был со мною, все переносил и в дорогах, и в походах, и на земле, и на море, всегда был верен и предан. Если бы не несчастная его слабость, он бы мог еще прожить лет тридцать и был бы человеком совершенным; но где искать совершенства в этом классе, когда и в семьях образованных людей оно столь редко находится? Сегодня его хоронят на Волховом кладбище: поеду с Сашкою отдать последний долг верному слуге. Царство ему небесное! Пять лет он страдал и все терпел без роптания; его третьего дня утром причащали, соборовали маслом, он был все время в памяти, всех узнавал; но надобно было как будто будить, а говорил уже совершенно невнятно. Перед кончиною нянюшка хотела ему дать воды, но он махнул рукою, что не хочет, хотел перекреститься и с тем вместе испустил дух.

Надобно собираться на церемонию, священник явился. Нянюшка взялась все устроить, и все будет прилично; я не велел ей жалеть денег, желая хоть в этом печальном случае доказать всем, сколько я любил покойного.

Константин. С.-Петербург, 15 ноября 1833 года