Братья и сестры Наполеона. Исторические портреты

Прошел двадцать один год с того времени, как Парижу в последний раз угрожало вторжение. В те дни Дантона и сентябрьской бойни почти каждый крепкий мужчина во Франции устремлялся в ополчение и маршировал на северо-восток, неся с собой оружие, выкованное в импровизированных кузницах, возникших прямо на улицах. Какой-нибудь оратор из толпы, подражавший живой республиканской риторике, мог за десять минут собрать вокруг себя целую компанию наблюдателей. Люди проходили в гражданской одежде, распевая «Марсельезу», и армии королей были в полном смятении отброшены за границы. И так могло бы произойти снова, если бы те самые волонтеры были живы, чтобы встретить вторжение 1814 года. Прибавка к их возрасту двадцати лет не составила бы большой разницы для рядовых бойцов при руководстве человека, который выиграл пятьдесят сражений, и ни одна нация в любой период своей истории не располагала более одаренными кадрами высших офицеров. Но в том-то и заключалась беда. Почти каждый выживший из республиканской армии был уже полковником, генералом или маршалом, а подавляющее большинство людей, с которыми они маршировали в прошлые времена, было мертво. Их тела покоились в столь широко разбросанных местах, как Севилья, Москва, Гамбург, и меньших городках вдоль реки Нил. Выжившие, подобно Нею, Удино, Мортье и Мармону, все еще были способны вдохновлять рядовых солдат на подвиги мужества и чудеса импровизаций, но даже в рядах высших офицеров были серьезные пробелы, так как Ланн, Дюрок, Бессьер и Понятовский были мертвы. Бернадотт присоединился к союзникам, Мюрат стал предателем, а под Лионом в резервной армии мастер дуэлей и танцев Ожеро задерживал приказы выступать с потоком извинений. Группа, окружавшая самого Наполеона, продолжала бороться, отчаянно и преданно, но не питая иллюзий в отношении неизбежного исхода, так как мужчины, которых они теперь вели за собой, были мальчишками, пребывавшими еще в колыбелях, когда Наполеон устремился в Милан в 1796 году и одержал победу менее чем за сорок дней. Наполеон мог писать колебавшемуся Ожеро: «Я уничтожил 80 000 солдат противника с батальонами новобранцев, которые не имели патронташей, носили деревянные башмаки, и их форма была в лохмотьях… Если ты все еще являешься Ожеро Кастильонским, то можешь сохранить командование, но если на тебя тяжким бременем давят твои шестьдесят лет, откажись от него…» Но Ожеро смог прореагировать на это с не нуждавшейся в ответе логикой: «А где же теперь мужчины Кастильоне?» Занавес давно уже опустился, и, если бы кто-либо, помимо Наполеона, играл бы руководящую роль, пьеса давно бы уже закончилась и каждый пошел бы домой спать.

В конечном итоге Наполеон вынужден был верить Жозефу, так как, кроме тех, кто нужен был ему на поле боя, не имелось никого с соизмеримым положением, кому бы он мог доверять. Жозеф, как генерал-лейтенант Франции и губернатор Парижа, теперь оказался перед ситуацией более отчаянной, чем любая из тех, которые выпадали на его долю в Испании. Там ставки были относительно небольшими, но здесь они касались каждого титула, каждой почести, каждого су и каждого предмета обстановки, на которые могла бы претендовать семья, — короче говоря, самой империи или того, что от нее осталось.

Но даже теперь в столь крайнем положении Жозеф продолжал получать от своего брата письма с советами, как это было в Неаполе и Мадриде. Должно быть, Жозефу мерещилось, что его брат пребывает в каком-то гипнотическом трансе, ибо тональность его писем напоминала настроение человека, находящегося на пороге грандиозных триумфов, и он с удовольствием описывал сломленное, истощенное состояние своих противников. И более того, он требовал, чтобы Жозеф передавал подобные фантазии в форме официально инспирированных слухов. «Передавай, что противник находится в затруднительном положении и запрашивает перемирия, — приказывал он, — и растолкуй, что это абсурдно, так как при подобном обороте дел я лишился бы отвоеванных преимуществ». Жозеф, у которого было даже меньше, чем у маршалов, иллюзий по поводу безнадежности ситуации, ничего не печатал и ничего не говорил относительно последних писем своего брата. Он просто сидел, уставившись в них, как банкрот на пачку неоплаченных векселей. Затем к нему поступило последнее письмо брата, в котором тот, сравнивая свою собственную уверенность с уверенностью людей из своего окружения, добавлял в качестве приписки: «Сегодня я господин в такой же степени, что и при Аустерлице! Не позволяй никому в Париже преувеличивать достоинства Национальной гвардии!» Никто этого и не делал. Парижане, которые уже готовили белые кокарды для прихода Бурбонов, молились за то, чтобы ничего не вышло из похвальбы Жозефа по организации обороны города, так как в противном случае русские могли бы обойтись с Парижем подобно тому, как восемнадцать месяцев назад французы обошлись с Москвой.