Братишка, оставь покурить!

— Только не ври! — вмешался Радомир и грубо выругался по-сербски.

Я почувствовал, как девушка вздрогнула от его тихого голоса, словно от окрика. Наверное, она уже поняла, что от него угроза исходит большая, чем от меня. Добрый и злой следователь… Классика!

— Мы тут были только четверо, — почти шепотом проговорила девушка.

Это было бы очень хорошо. Это было бы слишком хорошо для нас. Невероятно хорошо.

Поэтому я переспросил:

— Это правда?

Спрашивая, я взял девушку за подбородок, зафиксировал ее лицо, следя за ее зрачками.

— Да, правда!

Что ж, хочется в это верить. Но… Хочется верить, но не мешало бы проверить.

— Я сейчас подам голос, — сообщил девушке. — И если хоть кто-нибудь откликнется, тебе несдобровать.

Мусульмане на войне отличаются крайним фанатизмом и фатализмом. И тем не менее мне пришлось ей верить — потому что выхода другого у нас не было.

Я легонько, едва ли не нежно, приставил к шейке Мириам острие своего кинжала. Она засучила по твердому грунту ботинками, попыталась отодвинуться от меня, вжаться в камень. Ей это не удалось, естественно, только острый кончик кинжала чуть сильнее вдавился в ее нежную кожу. Рядом с гладким бугорком горла, там, где в глубине мышц и жил укрывается полнокровная сонная артерия.

— Ну так что? — спросил я еще раз. — Есть кто из ваших поблизости еще?

— Нет, — сдавленно проговорила она. — Никого нет.

Ну что ж… Надо рисковать.

— Пошуми! — велел я Радомиру.

Вполне естественно, что он это сделает более натурально, чем я со своим акцентом.

Серб что-то прокричал во тьму. Но прокричал негромко, чтобы его голос разнесся не слишком далеко над ночной сонной равниной. Ответом была тишина. Похоже, Мириам не врала. Что ж, это хорошо. Можно продолжать допрос.

Я убрал кинжал от ее горла, воткнул в ножны. Достал свой фонарик, осветил положай, оглядывая его более внимательно. Он был приспособолен для ведения боя при круговой обороне, правда, со стороны сербских позиций бруствер выложен выше и мощнее, чем в сторону собственного тыла.

Надо сказать, оборудовать огневую позицию тут — каторжный труд. Земля каменистая, тяжелая. И когда видишь аккуратные ухоженные крестьянские поля, диву даешься, сколько же труда, причем, труда не одного поколения, стоило превратить эту каменистую почву в благодатную ниву!

Вспомнилось вдруг совсем иное. Вблизи Ашхабада некогда организовали полигон. Потом город надвинулся на него и встала проблема о том, что обучать солдат придется в другом месте. Выбрали место в предгорье, в районе, если не ошибаюсь, села Первомайского. Несколько лет солдаты на направлениях стрельбы собирали камни и выносили их с территории полигона. А когда началась «горбостройка», местные жители предъявили претензии: смотрите, какие изумительные земли вояки у нас оттяпали!..

Впрочем, я опять не о том. На плато, где находились мы с пленницей, земледельческой благодатью, как говорится, и не пахло. Положай был оборудован по мере возможности с претензией на позицию полного профиля — заглублен почти на метр, вокруг, как я уже говорил, мощный бруствер с амбразурами, посередине укрытые от непогоды ящики…

— Зачем вам тут такой бастион? — спросил я у Мириам. — Вы что, ожидаете на участке прорыва сербов?

Спросил уже не шепотом, но вместе с тем стараясь, чтобы голос мой слишком далеко слышан не был.

Девушка отвечала покорно. Скорее всего, она была сломлена, а потому нужно было пользоваться моментом. Оправится от растерянности — опять начнет врать.

— Наше командование считает, что где-то здесь в наш тыл проникают диверсионные группы и разведчики сербов, — сообщила девушка.

— Какая догадливость, — саркастически обронил Радомир.

Действительно, как будто трудно это предугадать. Наша ложбинка словно специально для этого природой создана.

— Ну и что?

Мириам молчала.

— Мириам, я жду, — тихо сказал я. — Ты же видишь, что мы с тобой разговариваем нормально. Не заставляй нас принимать крутые меры.

Она опять не ответила. Я не собирался ей делать ничего плохого. И тем не менее, нужно было ускорять процесс.

— У нас нет времени, Мириам.

Опасаясь, что после этих слов она вздумает кричать, я быстро прижал ей ладонь к лицу. И тут же мне в палец впились ее остренькие зубки.

Первая мысль: значит, я среагировал вовремя и в самый раз зажал ей рот. Вторая мысль: как же больно, когда женщина кусается. Хорошо еще, что я был в перчатках, которые она не смогла прокусить.

Второй, свободной, рукой я схватил и сжал ей горло. Девушка затрепетала, задрожала вся, задергалась, пытаясь освободиться. Да куда там — руки у нее скручены на совесть… Как там, у Пушкина? Крепко скручены ей локти, попадется сербам в когти…

Теперь она уже не кусалась, жадно пыталась всосать ртом или носом воздух, да только как это сделать, сквозь две мужские руки — сжавшую горло и зажавшую рот?

— Ты нам не нужна, — понимая, что она мало что понимает, тем не менее постарался я ее успокоить. — Тут и останешься, если смерти хочешь.