Братоубийцы

Отец Янарос остановился у еще дымящихся развалин, зажал ладонью нос. Этими развалинами завалило владельцев дома, старого Манолакиса и жену его, киру Каллио, позавчера, когда в деревню ворвались "красные шапки". Священник хорошо их знал и очень любил: оба были парализованные и не могли убежать. И вот обрушился на них дом и раздавил. Добрые люди, богобоязненные, бездетные, до глубокой старости любили друг друга. Во всей деревне только у них был горшок с базиликой во дворе, и летними вечерами сидели они на пороге, вот здесь, где стоял теперь священник и, улыбаясь, здоровались с прохожими. А теперь ничего от них не осталось – только вонь.

Старик покачал головой. «Что такое человеческое тело? –подумал он. – Вонь и смрад. И как только может душа, бессмертная душа, жить в этой навозной яме? Вот почему я не боюсь смерти. К черту тело! Я перестану вонять!»

Одним прыжком он выскочил из развалин.

– Господи, — прошептал он, – что мне делать? Помоги, ответь! Каждый день я возношу Тебе молитву, рассказываю Тебе, в какой беде моя деревня: нам уже нечего есть; мы гибнем; каждый день еще один солдат убегает в горы; послание за посланием шлет нам с Эторахи этот негодный сын мой, командир "красных шапок": «Сдавайтесь! Сдавайтесь! Иначе – огонь и топор!» Что нам делать? Ты слышал сегодня киру Аретти? Как она стала богохульствовать? И правда, нет больше наших сил! Как нам спасти детей, умирающих с голоду? Подай мне, Господи, совет, что мне делать? Пойти в горы, сдать добром деревню партизанам, спасти ее от гибели? Или сложить руки и ждать Твоей милости? Увы нам, Господи, люди мы, не можем ждать! А милость Твоя медлит, всего чаще приходит после смерти, в иной жизни. А я хочу в этой!

Он замолчал, и вдруг громко крикнул:

– Что должно случиться, пусть случится в этой жизни!

Сказал он так и, словно решившись на что-то, ускорил шаг. Он остановился у низенькой двери недалеко от церкви. Здесь жил деревенский учитель, умирающий от чахотки; угробили его тюрьмы и побои. Отец Янарос любил его за то, что тот ни перед кем не гнул головы. Однажды в воскресение, когда учитель еще мог ходить, отец Янарос пригласил его себе в келью на чашку кофе. Тот пришел, вначале неразговорчивый и скованный: не по душе ему были беседы с попами.

Но постепенно скованность его прошла, и он заговорил о Христе как о близком и дорогом человеке, словно Он все еще ходил по земле и был беден и тоже в чахотке, и ходил Он по большим городам, и ученики Его были разбросаны по фабрикам, а другие были под землей – рубили уголь, а третьи – бедные студенты и учителя.

– Разве ты Его видел? Ты Его видел, учитель? – взволнованно спросил священник. – Ты говоришь так, как будто знаешь Его.

– Я вижу Его иногда, – ответил тот, улыбаясь.

Отец Янарос перекрестился.

– Господи, помилуй, – сказал он, – не понимаю я.

И только когда учитель ушел, дошло, наконец, до отца Янароса: понял он, что учитель говорил о Ленине.

Перед этой убогой дверью он теперь и остановился. Постучать? Или не надо?

А учитель тем временем лежал в постели и смотрел, как жена его, склонившись у очага, разводит огонь, смотрел на маленького Димитракиса, единственного своего сына. Тот сидел у очага с букварем на коленях и читал по складам.

Черный, с рыжими пятнами кот, отощавший, весь в болячках, свернулся в клубок у очага и довольно мурлыкал. Снаружи, за порогом, лаяли собаки, открывались и закрывались двери, далеко разносился стук башмаков по камням. А в доме стояла полная тишина. Только бледный, чахлый мальчик, склонившись над букварем, тихонько читал по складам. Ноги его уже стали опухать, глаза увеличились.

Учитель закрыл глаза; вдруг этот покой, царивший в доме, испугал его. Мало дней уже оставалось ему. Он это знал: изо всех сил сдерживал кашель, чтобы не пугать жену, и тайком сплевывал кровь в красный платок.

Он был болен, при смерти. Он знал это, но этот покой и мир дома казались, ему счастьем, и он испугался. «А вдруг, – подумал он, – какая-то огромная беда нависла над моим домом...» Он посмотрел на жену – раньше времени состарилась, печальная, молчаливая, в черном платке на голове. Столько лет билась она с нищетой, со страхом, с болезнью... Потом повернулся, остановил взгляд на единственном сыне: бледный, и у него уже стали опухать ножки от голода. Сердце его оборвалось. «Мы приговорены, – подумал он. – Но неужели дети наши не увидят хоть капельку радости? Мы наполнили своими телами рвы, чтобы они могли пройти. Пройдут ли? Удастся ли Димитракису закончить букварь? Дадут ли ему? Каждый день убивают детей и женщин в Кастелосе, в Кастелосе и в Греции, в Греции и во всем мире. Это – конец старого мира, это начало нового. Наше поколение оказалось меж двух этих жерновов, и они перемалывают нас: нашу плоть, кость, души... “Прими мое проклятие и родись в великое время”. Это китайское проклятие пало на нас. В чем заключается мой долг? Превратить проклятие в благословение. Очень трудно это, очень тяжело!.. Взываю к вам, гордые добродетели человеческие: чистота, упрямство, мужество – помогите нам!»