Братство золотарей

– Мудрено говоришь, но, в общем-то, понятно. – Стас вздохнул. – Не могу не согласиться с тобой. Этот мерзейший и подлейший инстинкт немало заставил потратить нервов в свое время и меня. Хе, как вспомню свои женитьбы, так до недавнего времени будто провал в памяти. Двадцати лет жизни с лишним как не бывало. Чего только не произошло за это время, а вспомнить ничего дельного не могу. Женитьбы, склоки, дети, две-три работы, разводы, алименты – и все! Кто в этом виноват, я уже и не хочу знать. Честно, мужики! Хотя одного виновника знаю – треклятый тестостерон, уж больно много его было! Вот он и есть истинный губитель настоящих парней.

Владимир, до этого с полнейшим довольством на лице, не перебивал не на шутку разоткровенничавшихся мужиков. Но, видимо, упоминание Стасом о гибели «настоящих парней» от висевшего над ними неумолимого меча природного естества, заставило его внести поправку.

– Не сгущайте, мужики! Можно иметь много жен и баб, но, если сам понимаешь, что к чему, никакие их уловки не подомнут под себя настоящего мужика. Имей он хоть сколько тестостерона, будь его хоть море, он всегда будет сверху, без базара! Слюнявые эмоции, – вот что губит слабого мужика! Любовь и страсть, – это для идиотов! Настоящий мужик получил от бабы свое, отплатил ей материальным благом и молчи она в тряпочку!

Минут через десять, на протяжении которых Лепилин тщетно пытался объяснить сидевшим по ту сторону окна с решеткой омоновцам, что в квартире он оказался по делу к ее хозяину, они въехали во двор ОВД.

– Выходи! – коротко приказал, открыв дверь один из них.

– Мужики, да вы послушайте, это недоразумение… – начал было он снова, но ближний к нему бронежилетник, дернул Лепилина за локоть:

– В отделении будешь все объяснять…

У окошка дежурного один из омоновцев доложил об обстоятельстве дела. Дежурный не стал долго вникать в него, а коротко сказал:

– Из дознавателей сейчас нет никого. Пусть сидит в «отстойнике»… Погоди, давай-ка его сюда. Пальчики надо будет с него снять.

Когда Лепилина завели в какую-то комнатку и приложили поочередно его измазанные черной краской пальцы к бумаге, Макарыч было попытался вставить слово, но его, после окончания процедуры, развернули за локоть. Не слушая, будто это было одушевленное бревно, вывели в коридор и запихнули в зарешеченное помещение напротив дежурки. В заледеневшей душе Макарыча ничто не воспрепятствовало этому надругательству над его личностью. Душа Макарыча словно покинула его тело. Он же, оставшись наедине со своим разумом, чувствовал, что это сиротство добром для рассудка не кончится. Мысль о творившемся абсурде настолько была тяжела и черна, что он понял, – если ему сейчас не удастся отключиться, то отсюда эта личность, которую все знали, как Лепилина Степана Макарыча, уже не выйдет. Кто угодно будет обитать в этой клетке, – свихнувшийся даун, буйный маньяк с приступом клаустрофобии или бесчувственное коматозное тело, но только не он сам.

Не имея никаких ни сил, ни внутренних побуждений к анализу своего нынешнего положения, Макарыч, однако, не остался глухим к той среде, в которой он уже пребывал на протяжении часа. Что-то его стало сильно беспокоить извне. Какая-то раздражающая слух и нервы причина пробудила в нем потребность выплеснуть исподволь накопившийся за это злосчастное утро переизбыток черной желчи.

Он понимал, что если удержать ее внутри, то через краткий огрызок времени ему будет худо. Так худо, что взорвись внутри него вулкан, либо два кило тротила или фугас, – все это покажется слабой изжогой по сравнению с мерзким ощущением, что с него содрали кожу и обнаженную плоть облили для полноты восприятия смесью «царской водки».