Бремя

Ни одна картина, ни одна поэма или даже самая величайшая музыка не способны пробудить в человеческой душе такие струны, какие пробуждает сострадание к ребенку. Ванесса сидела неподвижно над открытыми страницами и думала об увечных детях и тихо плакала и о своем чаде, снова возвращаясь в то время — третий, четвертый, пятый месяц беременности, когда еще была возможность сохранить, но не сохранила, почему-то — ну почему? — не пожертвовала собой, даже и на несколько месяцев жизни?

Носить ей эту боль до конца дней.

Но должно же быть утешение! Для нее самой. Для таких, как она. Ведь у каждого — своя боль. Как никогда, она видит теперь: у каждого — своя боль. Взять хоть ее соседок по комнате: Магдалину, например, пережившую измену любимого и насильно разлученную с сыном, или сумасбродную Анжелику, отсидевшую несколько лет за убийство мужа в попытке защититься от его пьяных побоев, взять наркоманку Ритку, бросившую где-то в Техасе на попечение тетки троих малышей и прибывшую в Нью-Йорк якобы на заработки; взять Даяну и Челсию, одну из которых выставил за порог зять, и дочь не решилась прекословить, а другую выгнал любовник, когда узнал, что развилась в ней какая-то иммунная болезнь; взять, например, немолодую худую и мрачную бывшую проститутку Глорию, утратившую вместе с внешней красотой и доход, и совесть, и занимающуюся теперь мелким воровством, где придется; и, наконец, взять Робин с нескончаемой личной войной против невидимого врага и жгучим внутренним террором — «зверь в клетке, а выпустили бы — загрызла бы каждого».

Вот они, ближние ее, определенные судьбой на сегодняшний день: прошу любить и жаловать. А жаловать, в смысле, жалеть.

* * *

Наконц-то Ванессе случайно подвернулась хорошая подработка: международное агентство, где когда-то в эпоху Артура она занималась переводами и куда позвонила, не особенно рассчитывая на положительный ответ, вдруг предложило ей месячный контракт с юридической фирмой, временно нуждающейся в специалисте по русскому языку. Несса обдумывала предложение сутки (волнуясь, спросила работодателя, можно ли ей подписать договор завтра) и наутро приняла решение.

Конечно, месяц — гораздо более длительный срок, на какой она могла отложить возвращение домой, но несколько возникших непредвиденно забот удерживали ее теперь в Нью-Йорке. И самым важным из них было состояние Магдалины. Суд по семейным разбирательствам наконец разрешил ей еженедельные свидания с сыном. В субботу утром бывший муж Магды привез мальчика. Остановил машину в двух кварталах от ночлежки в назначенный час. Магдалина нервничала, собираясь на встречу с ребенком, волновалась, смотрелась в маленькое зеркало и рукой расправляла горестные морщинки у глаз. Ей хотелось выглядеть красивой и спокойной. Хотелось, чтобы сын увидел ее такой, какой она была прежде, до болезни, до краха всех надежд. Хотелось, чтобы и бывший муж не посмел торжествовать над ее падением.

— А что если он приедет с этой, своей? Что тогда? — спросила она Нессу.

— Ничего. Заберешь сына и пойдете по своим делам.

— Если приедет с ней, он — подлец. В любом случае, он — подлец, но если приедет с ней...

— Не надо тебе сейчас об этом думать. Ты увидишь своего мальчика — остальное сейчас неважно. Прошу тебя, не ввязывайся ни во что. Тебе, может, придется судиться с ним из-за ребенка. Даже небольшой скандал — не в твою пользу. Ну, посмотри на меня! Обещай, что не наделаешь глупостей.

Магда слабо улыбнулась в ответ на ободряющую улыбку Нессы.

— Что бы я без тебя делала, моя ты богомолица... Может, постоишь где-нибудь неподалеку, пока он не отъедет. Я буду знать, что ты рядом и не сорвусь.

— Конечно, постою. Все будет хорошо.

«Да, все будет хорошо, — подумала Магда, пытаясь унять внутреннюю дрожь, — если схлестнуться с ним взглядом и не взвыть от боли, а просто сказать: “Привет, как поживаешь?” или что-то в этом роде...».

Они спустились с крыльца, держась за руки, как дети, и вышли на улицу. Мальчик уже стоял рядом с припаркованным к тротуару черным блестящим автомобилем. Магдалина побежала к нему, закружила в волне счастья, целовала его руки, головку... Потом обратилась в сторону машины, и лицо ее мгновенно исказилось судорогой. Мужчина с редкими темными волосами, смуглый, испанского типа, в сером длинном пальто, довольный собой, вышел и открыл пассажирскую дверь, из которой показалась тоже темноволосая, высокая женщина, и Несса чуть не закричала: «Нет, нет, только не это!», но новая жена уже стояла рядом с Магдалиной и протягивала ей руку, не сняв перчатки. Магда ответила, но тут же повернулась к сыну, обняла за плечи, и они пошли вдоль улицы к станции метро — у них был целый день вдвоем, восемь долгожданных часов.

Вечером, когда отец забрал мальчика, Магдалина вернулась в приют молчаливая, отстраненная. Все думала о сыне и о той, в дорогих лайковых перчатках, что сейчас рядом с ним. Неделю Магда практически не выходила. И потому окончив рабочий день, Несса спешила в ночлежку, чтобы быть с подругой. Приносила чай, еду, иногда просто сидела рядом, уговаривая ласково: