Бриг «Меркурий»

Но уже после увольнения своёго из органов я в течение нескольких лет работал художественным консультантом банка «Универсал». И я прекрасно помню, что эта работа Айвазовского была приобретена в их корпоративную коллекцию. - Он помолчал. - Айвазовский, понятно, не в моём вкусе, - он обвел рукой комнату с довольным видом, - как видите, я люблю и собираю совсем другое искусство. Но «Бриг «Меркурий» я помню хорошо. Объективно это одно из самых выдающихся полотен Айвазовского, имеющее мало равных в русской живописи.

Александра почувствовала, как разрывается её сердце.

- Борис Семенович, - вкрадчиво поинтересовался Владимир, - «Бриг «Меркурий» по-прежнему находится в коллекции банка?

- Господи, Владимир Константинович, кому, как не вам, знать: в девяносто восьмом банк разорился и коллекция была продана. Что-то ушло с аукционов, что-то частным образом.

- Что же стало с конкретно обсуждаемой работой?

- Ну, этого я не знаю, мне никто не докладывал. - Ольшанский привычным жестом огладил свою ухоженную бороду. - Скорее всего, работу такой значимости взял себе кто-то из владельцев банка, но с точностью утверждать не могу.

Владимир поднялся:

- Ну что же, Борис Семенович, спасибо за помощь. Надумаете продавать свою коллекцию, звоните. - Он поднялся и мягко потянул Александру за собой: - Пойдемте, нам пора.

Она молча повиновалась.

- Как вы? - спросил он её уже в машине.

Она не ответила. Она просто смотрела в окно на холодный снег, и это приносило ей облегчение.

- Акционерами банка я сам займусь, - продолжил Владимир задумчиво. - Но сдается мне, что картина уже поменяла многие руки с тех пор.

Александра с усилием разлепила губы.

- Этот проклятый следователь знает, где находится картина, - тихо и убежденно произнесла она. - Он знает все.

- Ну и что вы предлагаете делать? Пытать его?

- Хорошая мысль, - зло произнесла она и глубоко задумалась.

Он долго не прерывал затянувшегося молчания.

- Даже если он что-то ещё и знает, нам он об этом не скажет. - Владимир сделал паузу. - Но я думаю, что он действительно не в курсе, где искать «Меркурий», - ведь Ольшанский специализировался на том, что шантажировал подозреваемых и продавал шедевры осужденных. А связи в высоких банковских кругах у него навряд ли есть. Не переживайте, найдем мы след «Меркурия».

Александра в ответ лишь помотала головой.

- Вы голодны? Поедем куда-нибудь посидим? Она снова отрицательно помотала головой.

Поднявшись к себе в номер, Александра бухнулась в глубокое кресло и замерла. Думать было больно.

Больно было вспоминать, как тряслись её руки с ключом, словно это была отмычка, когда стояла она перед дверью родной квартиры шестнадцать лет назад. Страшно помнить, как снимала она со стены своёй бывшей детской картину в тяжелой золотой раме и как волокла её, будто труп, к двери.

И как позвонила потом мать и истерическим голосом сообщила, что их ограбили и отца с сердечным приступом забрали на скорой. «Езжай скорее к отцу в больницу, он все тебя зовет, - тут голос матери прервался, - боится без тебя умереть…»

И как медленно тащила Александра себя, приговоренную, в Первую градскую по запыленной, заплеванной июньской Москве, а с неба не переставая сыпал тополиный пух. И как стояла потом перед огромной старинной белой дверью отцовской палаты, не в силах войти…

Был такой художник-нонконформист Василий Ситников. Сейчас о нем как-то все забыли, и Александра долго колебалась, включать ли в аукцион его работу - кому было её продавать за целых две тысячи фунтов? - но в конце концов всё-таки взяла. Так вот Ситников этот, которого все считали сумасшедшим, двери коллекционировал. Собирал на помойках, притаскивал домой, заставлял ими все свободное пространство. Соседи жаловались, приезжала санэпидемстанция, двери выбрасывались, а он шел и снова их подбирал. И к себе на пятый этаж без лифта отволакивал. Знал он, что у дверей есть магические свойства. Они как бы открывали и закрывали собой пространство иных миров.

Впервые почувствовала это Александра, стоя перед той высокой больничной дверью, сверкающей свежевыкрашенным блеском строительных белил. А когда она наконец сумела себя заставить и вошла - она сразу же увидела перед собой отца, свернувшегося калачиком под казенным одеяльцем на узкой койке, постаревшего лет на десять. Он не сразу повернул к ней своё осунувшееся лицо, как будто пребывал уже в каком-то другом пространстве - не хуже и не лучше нашего, но в другом. И ей захотелось кричать, рыдать, просить, умолять о прощении, но ни звука не могла она произнести. А за окном, словно снег, безмолвно кружил тополиный пух.

Она не взяла стул, стоящий тут же у фанерованного стола, а села напротив на незастеленный матрас свободной кровати: старинный друг их семьи, великий кардиохирург и истинный коллекционер, из уважения к отцу поместил его в двухместную палату, без подселения.

В туалете капала из крана вода. Отец и дочь молчали.