Бриг «Меркурий»

- Так сразу и не объяснишь, - протянул отец. - Тот, кто рисовал эту работу, не просто досконально изучил манеру мастера, но научился её превосходно копировать. Весь свето-теневой расклад в голове держал и работал исключительно быстро. Мастерство высшего класса - а без него за подделку Айвазовского и браться бесполезно. Сам маэстро работал очень быстро. Рассказывали, что однажды пригласил его Куинджи в свой класс - показать студентам, «как надо писать моря». Так вот, по свидетельству очевидцев, Айвазовский за один час сорок семь минут успел начать и закончить работу размером сорок на шестьдесят сантиметров - полноценную картину маслом. И твой имитатор, Сашенька, пишет чуть ли не с такой же скоростью - а иначе опять же рентген покажет, что было несколько просушек, что работу откладывали, потом снова за неё принимались, слой за слоем прорабатывали да подправляли, а у Айвазовского этого просто не могло быть.

- Значит, это и есть основная трудность в подделке Айвазовского?

Отец отрицательно покачал головой:

- Нет, дочка, не в этом. Ты пойми, гениального мастера, а в особенности художника-реалиста подделать просто невозможно - это все равно что подделывать отпечатки пальцев. Не получится. Так что те, кто считает, что кругом одни фальшивки, которые-де от подлинников не отличишь, просто профаны. Весь этот вопрос о фальшивках - надуманный, и упирается он либо в малограмотных, либо в недобросовестных экспертов.

Александра вздохнула:

- Мы-то с тобой это понимаем, а суду как я доказывать буду?

Отец прикрыл работу ладонью:

- Не волнуйся, Сашенька, докажем как-нибудь. Пусть мы имеем дело с самым что ни на есть гениальным имитатором, на чем-нибудь он да и прокололся. - Он сделал паузу. - Ты вот что, иди спать, а я тут с работой поколдую. А завтра на свежую голову и поговорим.

Александра подошла и крепко обняла отца.

ГЛАВА 31

Дома

В их старом бревенчатом доме было на редкость тепло. Тепло исходило не только от стен, мужественно выдерживающих старинные тяжеленные чугунные трубы и батареи, но, казалось, его излучали все предметы вокруг - словно тело родного человека.

Вернувшись в свою комнату, Александра быстро разделась, погасила свет и нырнула под любимую перину. Но, отвыкнув от жарко натопленных комнат за время своёй английской жизни, она вскоре сбросила её с себя, а потом, чуть поколебавшись, встала и распахнула форточку. Но морозный воздух тут же заледенил комнату, и форточку пришлось прикрыть. Раздвинув занавески, Александра снова улеглась на свою старую кровать и принялась смотреть на залитый лунным светом сад, на старую яблоню у окна…

Уже во сне она почувствовала себя счастливой. Как будто ярмо последних недель вдруг свалилось с её шеи, и она разогнулась, выпрямилась, расправилась под невесомым теплом. Она теперь точно знала, что жива. И что она любит. Но не больной любовью несвободы. Потому что любила она не кого-то - любила она себя. Мистическая формула, навеянная Библией и засевшая издавна в мозгу, вдруг оказалась такой простой и такой нужной истиной: возлюби себя как ближнего своёго. В этой любви не было эгоизма и не было безответности.

Она любила себя не ради славы, денег или чего-то столь же мелочного и сиюминутного - она теперь любила себя как часть мира. Как любила себя та старая яблоня под окном, отдавая миру весной своё цветение, а осенью - плоды, кормя птиц завязями на ветках, а муравьев и улиток - паданцами. И не было больше в душе ни горечи, ни упрека - и её избранник мог любоваться её стволом и вкушать плодов её, он мог заслушиваться шумом её веток, мог просыпаться рядом с ней - и каждое утро благословлять Бога за то, что она рядом. Но он мог и уйти - а она остаться. Остаться там, где были её корни, остаться там, где годами рожала и хоронила она плоды трудов своих, где мерзла от ветра и слушала весеннее солнце. Потому что она была суть она - и ни ради славы, ни ради денег, ни даже ради любимого она не готова была меняться. Но если раньше мысль о том, что она есть такая, какая она есть, приносила ей горечь, была болезненна, если раньше искала она признания, ждала и даже просила помощи и, что гораздо хуже того, любви и понимания, то теперь ничего этого ей было не надо. Потому что она была частью мира, а мир был частью её. И от этого чувства, от счастья небывалой полноты ей стало так хорошо, что она проснулась…

За окном в сером свечении зимнего дня, припорошенная по самую макушку, стояла её яблонька. За ночь снег так причудливо укрыл её, что получилось света и тени ровно пополам - на графитовые ветви лег такой же толщины слой снега: пастозный мазок черным, а вдоль него жирный мазок белилами. И оказывалось как в жизни: всего поровну.

- Ну и слава богу, - произнесла Александра вслух, села и стала нашаривать ногой тапочки под кроватью. Хоть в комнате было натоплено, ей по-прежнему не хотелось расставаться с периной, и она кое-как обмотала его вокруг себя, потому что вновь обретенный покой теперь ассоциировался у неё с теплом и удержать его она стремилась как можно дольше.