Бриллиантовая пыль

А на столичных улицах творилось бог знает что! Позавчера случилось то, что должно было случиться: император зачитал с балкона Зимнего дворца манифест о начале войны. И вот уже третий день подряд столицу лихорадило от патриотической истерии. На Дворцовой собралось огромное количество народа; многие с флагами и плакатами в поддержку «справедливой войны». На Невском проспекте воодушевленные лица; у Казанского собора — манифестация. Но это на Невском, а чуть в стороне от главного проспекта царила совсем другая атмосфера. Восторженных лиц заметно не было, и патриотических лозунгов никто не выкрикивал. Оказавшиеся здесь обыватели пугливо озирались и спешили поскорее вернуться домой, а по опустевшим петербургским улицам двигались небольшие группы мужчин в пиджаках, дворницких фартуках и рабочих тужурках. С остекленевшими глазами и тяжелой хмельной поступью, размахивая баграми, кольями, а кое-кто и прихваченным из дома топором, они шли нестройными рядами прямо по мостовой, орали невразумительные угрозы в адрес «немцев», потрясая при этом иконами. Хозяева магазинов и лавочек, кто посообразительнее, заблаговременно позакрывали торговлю, остальные, бросив свои заведения, попрятались кто куда. Завидя еще целые витрины какого-нибудь магазина, мастерской или конторы, «патриоты» всей толпой кидались туда, круша и ломая все внутри, с воплями «Не давать спуску немчуре!». Впрочем, на деле они даже не пытались выяснить подданство владельцев. Ни полиции, ни жандармов — никого, кто мог бы остановить бесчинствующих на улицах погромщиков, не было. Казалось, что поднятая объявлением войны волна истового патриотизма всколыхнула столицу до самых низов, выплеснув на улицы все то дикое и темное, что дремало в людях до сей поры.

Добравшись до Александровского сада, Натан Лазаревич быстро отыскал среди редких деревьев скамейку, на которой сидел, читая газету, Николай Иванович. Борштейн поздоровался, присел рядом и, щелкнув замочком, протянул своему недавнему знакомому открытый портсигар, тот самый — с монограммой. Молодой человек отложил газету, взял портсигар, одновременно доставая из него папиросу, закурил и сунул металлический предмет себе в карман. Не глядя на Натана Лазаревича, он ногой пододвинул к нему стоящий на земле небольшой саквояж и, вытащив из другого кармана аптечную склянку, незаметно для окружающих вложил ее в руку Борштейна, после чего вполголоса произнес:

— Надеюсь, что вы не сваляете дурака и сделаете все как надо.

— Да, конечно, — схватившись за ручку саквояжа, пообещал Борштейн.

— Тогда прощайте, Натан Лазаревич. И советую вам как можно быстрее забыть о нашем с вами знакомстве.

И так отчаянно трусивший Борштейн при этих словах еще больше испугался. Он судорожно сглотнул и несколько раз молча кивнул, озираясь при этом по сторонам.

— Что это там? — встрепенувшись, спросил он, заметив поднимавшиеся откуда-то из-за громады Исаакиевского собора клубы дыма. — Пожар, что ли?..

— Это, надо полагать, германское посольство громят, — хладнокровно ответил Арбитр и вполголоса добавил: — Der Fall nimmt eine schlechte Wendung[2].

Назвавшийся Николаем Ивановичем человек сложил газету, засунул ее во внутренний карман летней пары и поднялся со скамейки. Он неспешным шагом пересек сад, обогнул Исаакиевский собор и направился прямиком к стеклянным дверям гостиницы «Астория». Борштейн выждал немного на скамейке, потом встал и, сжимая под мышкой саквояж, поспешил, пугливо посматривая по сторонам, назад в банк. Пошел Натан Лазаревич тем же путем, что и опередивший его шагов на пятьдесят Арбитр.

А на площади перед собором в это же время происходили довольно значительные события. Около коричневого здания мрачной архитектуры, где располагалось посольство Германии, собралась большая толпа. Люди, автомобили и экипажи запрудили почти все пространство перед Исаакием. Эскадрон конных жандармов не мог ничего поделать с возбужденной толпой. В здании посольства были выбиты все стекла; сквозь зияющие оконные проемы были видны люди, бегавшие внутри. Из окон посольства выбрасывали мебель, бумаги, портреты; тут же, на углу Морской горел громадный костер, в который и кидали все выброшенное из здания добро. Стоял громкий треск и грохот от падающих на мостовую предметов, сопровождаемый громкими криками «ура» из толпы.

Борштейн невольно засмотрелся на небывалое зрелище, но краем глаза успел заметить, что Николай Иванович, прежде чем скрыться в вестибюле гостиницы, остановился на тротуаре и тоже с интересом смотрел на происходящее у здания посольства.

Мимо пробегал мальчишка-газетчик, выкрикивая звонким голосом: «Последние новости!.. Немцы задержали на границе поезд с императрицей!.. Немецкие войска вторглись в Бельгию!..»

— Junge, die Zeitung bitte! — остановил мальчишку Арбитр и, сообразив, что немецкий язык в это время и в этом месте явно не кстати, тут же исправился, повторив то же самое по-русски: — Дай мне газету, мальчик!