Бриллианты безымянной реки

Идти по болоту тяжело. Пот застит глаза, сбегает струйками меж лопаток. Байковая рубаха под брезентовой ветровкой сделалась мокрой и прилипла к телу. Неприятно. Гнус облепил сетку накомарника. Я стряхивал насекомых рукой, чтобы хоть что-нибудь видеть. Если б не сетка, злые кровососы сожрали б меня за четверть часа. Гнус пробивается под слои одежды, вонзаясь в самые нежные места. Ты испытала это на себе. Больше всего страдают кисти рук, которые краснеют и покрываются кровавыми волдырями.

Удалившись от палатки на несколько сотен метров, я почувствовал усталость и присел на поросший мхом камень. Минуты текли под гудение гнуса. Одинокий и потерянный, я забыл ненависть к Богу. На душе осталась лишь любовь к матери и тоска по ней. И ещё я ясно понимал, что, если уж и выберусь из этой передряги и каким-то чудесным образом снова окажусь в посёлке Амакинской экспедиции, в лаборатории камералки среди привычных запахов, геофизических приборов, атласов и книг, то буду благодарить Бога за подаренные мне между делом знания и навыки, а о ремне со звездатой пряжкой забуду.

Однако от духоты и гнуса страдал не я один. Из зарослей ивняка послышался утробный протяжный звук, то ли вздох, то ли стон. Я двинулся на звук, стараясь поменьше шуметь. Я цеплялся за приклад ружья, как утопающий за спасательный круг, хоть и не был уверен, что сумею применить его по назначению. А в зарослях кто-то плакал. Да-да! Я слышал именно плач! Плакал не человек, а какое-то иное, возможно, свирепое и очень сильное, существо. Не его ли лик являлся мне во вспышках молний минувшей грозовой ночью?

Вскоре я вышел на небольшую, усеянную валунами прогалину. Почувствовав под ногами относительно твёрдую почву, я приободрился. В середине прогалины блистала в лучах солнца огромная лужа. Возможно, зверь наклонился к ней напиться, но упал, обессиленный, и остался так лежать.

Огромное, покрытое порыжелой шерстью тело содрогалось, как от рыданий. Облепленная гнусом седая морда лежала в лужице воды. Зверь явно заметил моё присутствие. Уши его зашевелились, но он не поворачивал морды и не двигался. Мне показалось, будто он умирает, но я всё же снял ружьё с предохранителя. Переборов первый страх, я раздумывал, что предпринять.

Осторожно обойти зверя. Зайти со стороны морды. Прицелиться. Всё делать бесшумно. А потом спугнуть зверя громким криком или выстрелом. Зверь поднимется на дыбы и, возможно, кинется на меня. Тогда…

Я слышал сотни охотничьих баек. Геофизикам амакинки доводилось добывать и медведей, и лосей. Я знал, что самое уязвимое место у медведя – подмышечная впадина. Если пуля попадёт в это место, медведю смерть. Но для этого он должен подняться на задние лапы, а я обязан не испугаться, не пуститься наутёк, бросив в панике ружьё. Меня будоражили и тщеславные мысли о богатой добыче. Медвежья туша – это мясо и мех. Победа над взрослым медведем – это уважение и даже слава. Приняв ружьё наизготовку, я двинулся в обход неподвижного, огромного тела. В тот момент, мне совершенно не думалось о том, что не умею разделывать и свежевать, что убитый мною зверь не решит проблемы моего личного выживания, а станет всего лишь пищей для падальщиков.

Итак, я обошёл медведя и стал напротив его головы. Гнус облепил его седую морду. На веках запеклась кровь. Кровь сочилась из огромных ноздрей. Много раз я слышал, как животные, прирученные человеком, почуяв последний смертный час, удаляются в уединённое место, чтобы встретить смерть в одиночестве. Вот и этот огромный медведь, судя по всему, очень старый, готовился встретить свой смертный час, забравшись на это дикое болото. Вот он лежит, тощий, обессиленный, шерсть на боках повисла клоками. Ни на что не годная он добыча. Можно сказать, падаль. Наверное, поэтому, не охотничий азарт, а жалость к тяжко умирающему существу руководила мной, когда я нажал на курок. Раздался оглушительный щелчок. Ружьё дало осечку. Зверь открыл глаза. Округлые уши его снова зашевелились. Он приподнял голову. Рука моя ослабела, выпустила ружьё, и оно со стуком упало мне под ноги. Хотелось закричать, но болящая моя глотка оказалась способной лишь на жалкий хрип. Медвежья утроба отозвалась на этот жалкий звук тихим стенанием, больше похожим на жалобу, чем на угрозу.

– Я умираю…

Кто это сказал? Я? Нет! Я-то не умираю. Два флакона пенициллина, аспирин и прочая химиотерапия сбили жар. Мне, конечно, отчаянно хочется жрать, а в запасе всего лишь пара банок тушенки да пакет сухарей. Покидая посёлок Амакинской экспедиции, я надеялся на удачу охотника и рыбака. Но солнце уже закатывается, день близится к концу, а добычи нет. Неподалёку, в бочаге, плещется рыба. А у меня есть сеть. Что, если…