Бриллианты и булыжники

Пусть это будет звучать несколько парадоксально, но я позволю назвать вклад А. Твардовского в русскую поэзию ценным, потому что внимательный и чуткий читатель, как наш современник, так и тот, кто прочтет «Страну Муравию» лет 50 спустя, ясно уловит в ней борьбу двух начал: духовной личности самого поэта, неудержимо рвущейся к раскрепощению от сковывающих его творчество требований партийного заказа и всестороннего давления пресса этого заказа, аннулирующего поэтическую сущность произведения.

«Страна Муравия» становится еще интереснее в сопоставлении со следующим за нею «Василием Теркиным» – подбором военных очерков и фельетонов, выполненных в стихотворной форме.

Смертельная борьба с вторгнувшимся в пределы России национальным ее врагом поставила перед народом страны трагическую проблему: бороться ли с этим врагом, как с поработителем нации и родины, действуя в данном случае в полном контакте с ненавистным правительством узурпаторов, или же не оказывать сопротивления этому вторжению, лишь бы оно послужило к свержению существующей власти?

Не будем повторять исторического анализа этапов этой трагедии. Мы все знаем, что на втором году войны российский народ избрал первое решение, и в данном случае требования социального заказа совпали со стремлениями самой многоплеменной нации, подтвердившей это реками крови своих сынов.

Точно так же совпали с предъявленными к поэту требованиями и личные чувства А. Твардовского, что тотчас же отразилось на его творчестве. Безусловно, талантливому поэту, тонкому наблюдателю, способному облекать свои наблюдения в яркую поэтическую форму, удалось найти и оформить исторический тип русского солдата в его современном преломлении. Так еще во время финляндской войны родился весельчак, балагур и вместе с тем верный своему долгу жертвенный патриот Василий Теркин.

Поэт получил разрешение быть искренним, размахнуться во всю ширь своих возможностей, брать со своей палитры любую краску и смелыми мазками метать ее на полотно. Образ Теркина выработался не сразу, но постепенно, шаг за шагом, при углублении понимания поэтом психического уклада русского солдата. «Василия Теркина» А. Твардовский писал отдельными корреспонденциями, печатая их в военных газетах. В работе над этими-то очерками, то фельетонами он пользовался многими жанрами от веселой юморески до глубинной трагедии. Пользовался и солдатским фольклором, и уходящей в глубокое прошлое казарменной сказкой. Это ярко проглядывает в некоторых умышленно допущенных им гиперболах, например, в повествовании о том, как «Вася Теркин бочками накрыл всех врагов поодиночке и, довольный, закурил на дубовой бочке», о том, как он, доставляя срочное донесение, «пролетал выше леса над бурливою рекой, через горы, водопады, мчась без удержу вперед», о том, как он вытащил «за штанину» спецкоровца с самолета. Пользуется поэт и формами столь популярного в русской народной среде в прежнее и настоящее время «лубка», но приноравливает этот лубок к восприятию уже не безграмотного мужика, но полуинтеллигента – среднего типа призывных возрастов.

В творческой работе над «Василием Теркиным», протекавшей на протяжении всей войны, получив в данном случае свободу в раскрытии самого себя, А. Твардовский настолько сроднился с русской народной средой, что, вероятно, только чутьем поэта сумел найти наиболее близкий ей ритм – четырехстопный хорей, созвучный стилю народного сказа.

Не приходится удивляться тому, что солдат Василий Теркин завоевал необычайную популярность не только в рядах армии, но и в толще всего российского народа, неразрывно связанного с этой армией. Не удивительно и то, что очень многие из читателей находили в Теркине портретное сходство то с самими собою, то со своими друзьями или товарищами по службе.

Творческая свобода, предоставленная талантливому А. Твардовскому, позволила ему «нащупать жилу» и взять из нее подлинную, живую кровь для своего героя. Даже прямая, беззастенчивая агитка, которую поэт вставляет иногда «по привычке», утрачивает в «Василии Теркине» свои отталкивающие черты, превращаясь в допустимый и близкий русской солдатской песне шарж. Вспомним хотя бы знаменитые афишки Ростопчина (1812 год), вполне отвечавшие настроениям и запросам читавших их в то время.