Бриллианты и булыжники

Третья крупная вещь, помещенная во втором томе сочинений Твардовского – «Дом у дороги» – значительно слабее двух первых. Эта поэма написана автором уже после войны и носит на себе отпечаток некоторой недоработки. Твардовский словно израсходовал всю свою творческую энергию на создание замечательного образа Василия Теркина, в силу чего сам нуждается в отдыхе и накоплении новых впечатлений. Читателю кажется, что поэту было еще неясно то, что избрал он своею темой, – внутренний процесс восприятия подсоветской послевоенной действительности не дал еще ему достаточно определенных образов. Отсюда их расплывчатость, туманность, блеклость красок, обычно сочных и ярких на палитре Твардовского. Но не будем думать, что поэт изжил самого себя, выражаясь по-обывательски, «исписался». Одаренность Твардовского, несомненно, очень значительна и плоды ее мы еще увидим в дальнейшем, если не постигнет его тяжелая участь поэтов, рожденных в климате тоталитаризма.

«Вестник института по изучению истории и культуры СССР», Мюнхен, апрель-июнь 1955 года, № 2 (15).

С. 107–110

Константин Паустовский «Избранное» и собрание сочинений. Том I

Константин Паустовский – прирожденный романтик, вынужденный жить и творить в самую неромантическую из пережитых человечеством эпох, в эпоху подавления и размельчения человеческой личности безликим коллективом, порабощения мысли утилитарной ее направленностью, подмены реальной красоты мироздания иллюзорной, абстрактной красивостью по рецепту марксизма-ленинизма. В этом несоответствии внутреннего мира писателя и внешней среды, его окружающей и подавляющей, скрыта глубокая трагедия не только самого К. Паустовского, но и многих других, столь же крупных литературных талантов, не смогших осуществить себя в творчестве и не выживших в климате страны «победившего социализма».

Константин Паустовский – типичный русский интеллигент, представитель того поколения, которое, по словам самого Паустовского, было поражено, увидев перед собой истинное лицо революции. Вместо того, чтобы возглавить грандиозное народное движение и направить его в творческое, созидательное русло, – пишет он, – эта современная ему великая гуманная русская интеллигенция, детище Пушкина и Герцена, Толстого и Чехова, растерялась. С непреложностью выяснилось, что она умела создавать высокие духовные ценности, но была, за редкими исключениями, беспомощна в деле создания государственности. Старый строй рухнул. Вместо того, чтобы сеять в народе хрестоматийное «разумное, доброе, вечное», надо было немедленно, своими руками создавать новые формы жизни, надо было умело управлять необъятной страной. А для всего этого призванным к тому надлежало стать самим именно романтическими личностями, безудержно пробивающими путь к новому, неведомому своими собственными руками, надо было перейти от слова к действию, от абстракции к реальности, надо было осуществить романтику, т. к. в основе всех романтических коллизий всех времен и народов стоит, прежде всего, целостная, сильная, героическая личность, тот борющийся и побеждающий человек, который выражен в различных, но сходных внутренне образах Байроном, Гюго, Джеком Лондоном, а у нас Гумилевым. Путь к познанию и изображению такой личности был закрыт для Паустовского и внутренне, в нем самом, и извне, окружавшим его бытом.

Константин Паустовский родился в Киеве, в либеральной среднего ранга чиновничьей семье, стоявшей, по-видимому, выше обычного культурного уровня этой среды. Но будничная жизнь городского интеллигента предреволюционных годов не удовлетворяла одаренного юношу. «Желание необыкновенного преследовало меня много лет, – пишет он в своей краткой автобиографии. – В скучной киевской квартире, где прошло мое детство, вокруг меня постоянно шумел ветер необычайного. Я вызывал его силой своего собственного мальчишеского воображения. Этот ветер приносил запах тисовых лесов, пену Атлантического прибоя, раскаты тропической грозы, звон Эоловой арфы. Я никогда не видал ни темных тисовых лесов, ни Атлантического океана, ни тропиков и ни разу не слышал Эоловой арфы…».