Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

Бедная Мария ужасно огорчилась из-за отъезда Марша. Не меньше расстроился и кучер, который не мог найти слов, чтобы выразить свою ненависть и негодование по поводу поступка старшего из двух конюхов — тот примкнул к большевикам, участвовал в разграблении загородного дома и фермы Марша, а теперь стал комиссаром и получил хозяйство в свою полную власть. Кучер исчерпал весь свой обильный запас ругательств, рассказывая о том, как теперь конюх рассиживает в креслах Марша и плюет на пол, что все фотографии разбиты вдребезги, ковры в гостиной все в грязи, окурках и мусоре. Слушая это, Марш громко хохотал, к большому недоумению и кучера, и Марии.

Дрожащими руками Мария поставила на стол немудреный обед, и Марш повторил мне окончательные детали маршрута, которым собирался ехать и которым я должен буду следовать вместе с его женой.

— Фита, — назвал он имя финна-проводника, которому доверял, — живет в миле от станции Грузино. Как сойдете с поезда, идите в другую сторону, пока все не разойдутся, потом поверните назад и по лесной тропинке дойдете прямо до его дома. Он скажет вам, что делать.

Наконец пришла пора двигаться в путь. Мы с Маршем пожали друг другу руки и пожелали удачи. Я вышел первым, чтобы не стать свидетелем его горестного расставания со скромными друзьями. Я услышал, как он обнял их обоих, услышал судорожные рыдания Марии… и поспешил вниз по каменной лестнице на улицу. Я быстро направился к трамвайной остановке на Михайловской площади и бродил вокруг нее, пока не появился Марш. Мы не подавали вида, что знакомы. Он запрыгнул в один вагон, а я — в другой.

К тому времени, как мы добрались до далекого Охтинского железнодорожного вокзала — заброшенного деревянного строения на окраине города, уже стемнело. Но, стоя на грубом дощатом помосте, я легко различал массивную фигуру, которая, толкаясь, пробиралась в толпе крестьян к и без того переполненным вагонам. Кто силен, тот и прав в красной России, как и везде. Мускулы советское правительство еще не успело национализировать. Я наблюдал, как огромный тулуп с болтающимся и прыгающим серым мешком каким-то таинственным образом возвышался над головами и плечами бурлящей массы и забрался на буфер. Оттуда он вскарабкался на крышу и, наконец, при помощи нескольких восхищенных человек, уже устроившихся в вагоне, спустился с крыши вниз и пропал в черном проеме, где когда-то было окно. Я простоял около получаса, пока несколько долгих, пронзительных свистков допотопного паровоза не сообщили, что машинист наконец-то снизошел до того, чтобы тронуть состав с места. Поезд дернулся, раздался страшный скрип, громкие возгласы пассажиров, опоздавшие крестьяне пытались зацепиться на выступающих частях, на буферах, подножках и т. п., и поезд с грузом измученных человеческих существ медленно погромыхал прочь с вокзала.

Я стоял и смотрел, как он уходит в темноту, и, когда он совсем исчез, холод, мрак, всеобщая разруха, казалось, стали только сильнее. Я стоял, прислушиваясь к отдаленному грохоту поезда, пока не остался совсем один на платформе. Тогда я развернулся и медленно побрел в город, и все вокруг пронизывало мучительное чувство пустоты, и будущее казалось сплошным непроглядным мраком.

Глава 3 Зеленый платок

Я коротко расскажу о днях, последовавших за бегством Марша. Они были посвящены попыткам разузнать что-нибудь новое о миссис Марш и Мельникове. На улице меня часто останавливали в разных местах Невского проспекта для проверки документов, но одного беглого взгляда на мое удостоверение из ЧК хватало, чтобы удовлетворить любопытство милиционеров.

Я изучал всю советскую литературу, на которую мне хватало времени, ходил на общественные собрания и ночевал по очереди в домах моих новых знакомых, однако взял за правило никогда и нигде ни словом не упоминать о других местах ночевки.

Все собрания, на которых я побывал, были коммунистическими, и на каждом неизменно звучали одни и те же банальные пропагандистские фразы. Вульгарная свирепость большевистской риторики и торжествующая расплывчатость заявлений из-за запрета на критику вскоре набили мне оскомину. Напрасно я искал такие собрания, где обсуждалась бы или выражалась точка зрения народа: подаренная революцией свобода слова теперь означала свободу только для большевистского слова и неволю для всех остальных. Однако подчас на митингах слышалось и кое-что интересное, особенно когда выступали такие видные вожди, как Троцкий, Зиновьев или Луначарский, ибо непревзойденный ораторский талант некоторых предводителей большевиков, щедро наделенных «роковым даром красноречия», обладал почти что непреодолимой силой.