Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

Толпа очнулась, послышались смешки, даже солдаты заулыбались. Дмитрий, как я видел, откровенно хохотал. В конце концов, это стоило того, чтобы прийти и посмотреть. Висящего Шейдемана облили керосином и подожгли. Раздался смех, крики и звуки фанфар. Зиновьев, в трагической позе, с поднятой рукой и выставленным вперед указательным пальцем, хрипло воскликнул: «Так сгинут предатели!» Затрубили рожки. Люди в возбуждении и восторге бурно ликовали. Только несчастный Шейдеман был равнодушен к вызванному им интересу и со свирепым выражением на неподвижном картонном лице взмыл ввысь среди искр и пепла и канул в вечность.

Психология толпы, размышлял я, уходя, была важнейшим фактором всех публичных выступлений после революции, но в полной мере ее осознали только большевики.

Любой, кто находился в России в 1917 году и присутствовал на политических митингах, когда появилась свобода слова, вспомнит, как оратор вставал и говорил под громкие аплодисменты всех слушателей; потом поднимался другой и говорил прямо противоположное и получал в награду столь же шумное одобрение; за ним следовал третий, который говорил уже что-то совершенно не совпадающее с первыми двумя; и энтузиазм аудитории возрастал пропорционально неуверенности в том, кто же из них на самом деле прав. Толпа походила на сборище маленьких детей. Совершенно непривычные к свободе слова, они, казалось, вообразили, что любой выступающий должен быть прав в силу самого этого факта. Но как раз в тот момент, когда после большевистского переворота народ начал требовать логики в публичных речах и дел вместо обещаний, на него, словно огромный колпак на свечу, опустилась большевистская цензура, перещеголяв царскую, и полностью погасила пламя общественной критики.

Однако общественные демонстрации стали важным пунктом в программе большевистских властей и вскоре приобрели обязательность военной службы. Я описываю вышеупомянутое мероприятие не потому, что оно чем-либо интересно (на самом деле напротив), а потому, что, на мой взгляд, это был один из последних случаев, когда общественность получила право самостоятельно сделать его успешным или нет, а солдатские полки на нее просто «пригласили».

Я зашел к Степановне в надежде встретить там Дмитрия. Он пришел ближе к вечеру, и я спросил его, понравилась ли ему демонстрация.

— Слишком уж холодно, — ответил он. — Надо было устроить ее, когда потеплеет.

— Вы пошли туда добровольно?

— Да, а что? — Он достал из широкого кармана гимнастерки газетный сверток и развернул его — там оказался фунт хлеба. — Нам сказали, если пойдем, то дадут хлеба. Вот, только что выдали.

Глаза Степановны широко открылись. Весьма заинтересованная, она спросила, когда следующая демонстрация.

— Почему же тогда не пришло больше солдат? — спросил я.

— Наверно, хлеба не хватило, — предположил Дмитрий. — В последнее время перебои. Но у нас новый комиссар, хороший мужик. Говорят, в полку он первым все для нас получает. И разговаривает с нами порядочно. Он начинает мне нравиться. Может быть, он не такой, как остальные.

— Кстати, Дмитрий, — сказал я, — вы, случайно, не знаете, кто те люди, из-за которых устраивали демонстрацию?

Дмитрий извлек из глубины набитого крошками кармана мятую и замызганную брошюру. Поднеся ее к свету, он медленно прочитал заголовок: «Кем были Карл Либкнехт и Роза Люксембург».

— Вчера выдали, — пояснил он, — после того как долго выступал агитатор. Агитатора никто не слушал, но комиссар дал мне эту штуку. В последнее время я мало читаю, но, пожалуй, прочту, когда будет время.

— А выступавшие и чучело? — поинтересовался я.

— Я и не заметил, кто выступал. Один говорил не по-нашенски — вроде как по-немецки. А чучело, да, было смешно! Эх, Степановна, ты бы его видела! Как он вверх полетел! Ты бы лопнула от смеха. Кстати, кого оно изображало?

Я объяснил, что революция в Германии привела к свержению кайзера и образованию радикального кабинета министров во главе с социалистом Шейдеманом. Я сказал, что сегодняшнее чучело как раз его и изображало, а причины этого, по-видимому, изложены в брошюре «Кем были Карл Либкнехт и Роза Люксембург».

— Но если кайзера свергли, почему наши большевики сожгли… как бишь его?

— Но, Дмитрий, — вставил я, — если бы вы поняли сегодняшнего оратора, который говорил по-немецки, вы бы узнали от него, что скоро в Германии произойдет еще одна революция, такая же, как та, что произошла здесь в ноябре 1917 года, и там учредят правительство Советов, такое же, как у Ленина.

В какой-то момент нашего разговора Степановна и Варя прекратили работу, прислушиваясь со все большим интересом, и наконец уже старались не упустить ни слова, как будто все это было очень важно. Когда я повторил суть предсказаний Отто Перца, все трое моих товарищей слушали завороженно, с разинутым ртом. Последовало долгое молчание, которое наконец прервала Степановна.

— Неужели же возможно, — медленно и явно в крайнем недоумении воскликнула она, — что немцы… такие… дураки?