Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

Бумага представляла собой машинописный бланк, на котором для начала подробно указывалось имя, звание в старой армии, нынешнее звание, полк, местожительство и т. д. Затем было оставлено пустое место, где новомобилизованный офицер должен был указать исчерпывающий список своих родных с указанием их возраста, адресов и занятий; а внизу после места для подписи следовали такие слова: «Мне известно, что в случае моей измены советской власти мои родные будут арестованы и депортированы».

Василий Петрович развел руками и пожал плечами.

— Я предпочел бы, чтобы мою жену с маленькими дочерьми расстреляли, — с горечью сказал он, — чем отправили бы в красный концлагерь. Мне полагается заставить всех моих подчиненных подписать такие же заявления. Миленькое дело, а? Вам, я полагаю, известно, — добавил он, — что назначение на какой-либо ответственный пост теперь обуславливается наличием близких родственников, которых можно арестовать? (Такой приказ был опубликован в печати.) В наше время счастливый человек тот, у кого нет ни родных, ни имущества, тогда у вас никого не смогут расстрелять[37]. Либо можете действовать по большевистскому принципу, по которому и совесть, и свобода — все это «буржуазные предрассудки». Тогда можете спокойно работать на ЧК и сделать себе состояние.

Не только мой командир, но и большинство служивших в моем подразделении вели подобные разговоры между собой, но исподтишка, опасаясь большевистских соглядатаев. Один паренек из новобранцев оказался на редкость откровенен. Он работал слесарем на заводе на Выборгской стороне. Он настолько не стеснялся в выражениях, что поначалу меня мучали сомнения, не провокатор ли он на плате у большевиков, который нарочно ругает их и тем самым разоблачает тех, кто сочувствует его взглядам. Но он был не из таких. Как-то раз он при мне рассказал, как его самого с товарищами призвали на службу.

— Как только нас мобилизовали, — сказал он, — стали гонять на всяческие собрания. В прошлую субботу в Народном доме (самый большой зал в Петрограде) Зиновьев выступал перед нами битый час, уверял, что мы должны бороться за рабочих и крестьян против капиталистов, империалистов, банкиров, генералов, помещиков, священников и прочих подонков-кровопийц. Потом он зачитал резолюцию, в которой каждый красноармеец клялся защищать красный Петроград до последней капли крови, но только никто не поднял руку, кроме нескольких человек в первых рядах — само собой, их нарочно поставили там, чтобы они голосовали за. Я слышал, как несколько человек заворчали, мол: «Хватит! Мы не овцы, знаем мы, за какую такую свободу вы посылаете нас под пушки». Ну и пройдоха этот Зиновьев! — воскликнул паренек и с отвращением плюнул. — На следующий день — что вы думаете? — читаем в газете, что десять тысяч вновь мобилизованных солдат единогласно приняли резолюцию о защите, как выражаются Зиновьев с Лениным, «рабоче-крестьянского правительства»!

Мало кто осмеливался на такую откровенность — все боялись, как бы четверо-пятеро прикомандированных к полку коммунистов не подслушали и не сообщили куда надо о высказываниях, порочащих большевиков.

Лев Бронштейн, гений Красной армии, ныне широко известный под своим более русским псевдонимом Троцкий, — это второе лицо триумвирата Ленин — Троцкий — Зиновьев, руководящего судьбами русской и мировой революции. То, что эти имена перечисляются именно в этом порядке, а не в порядке «Троцкий, Ленин, Зиновьев», наверное, как нож острый в сердце Троцкого. Его главная и самая заметная черта — непомерное честолюбие; вторая — эгоизм; третья — жестокость; и все три отточены интеллектом и необычайно блестящими талантами. По словам его близких соратников прежних времен, характер его отнюдь не лишен доброты, однако его привязанности полностью подчинены личному честолюбию, и он отбрасывает друзей и родных, словно ношеную одежду, как только они послужат его целям.

Однокашник, товарищ по тюрьме и политический коллега Троцкого доктор Зив[38], который в течение многих лет открыто и тайно делил с ним тяготы, отправлялся вместе с ним в ссылку и поддерживал связь в Нью-Йорке, так резюмирует его характер:

«В психике Троцкого нет элементов, соответствующих понятиям жестокости и человечности; на их месте — пробел. Чувство симпатии к людям, не как к средству собственного удовлетворения, а как к носителям самостоятельных чувств, стремлений, желаний, у него совершенно отсутствует. Люди для него — это лишь единицы, сотни, тысячи, сотни тысяч единиц, при помощи которых можно дать наибольшее питание своему Wille zur Macht[39]. A как это осуществляется: путем ли доставления этим „Vielen, allzuvielen“[40]условий райского жилья или путем безжалостного их избиения и истребления, это — совершенно несущественная подробность и диктуется не симпатиями или антипатиями, а стечением внешних обстоятельств в данный момент» (Зив Г.А. Троцкий. Характеристика. По личным воспоминаниям. Нью-Йорк, 1921).