Бродяги Севера

Гонка, которой предавался Молниеносный, увела его на много миль от стаи, далеко вглубь Бесплодных Земель. Теперь он направлялся туда, откуда дул слабый ветер, – к побережью. Разгоревшаяся было бурная радость погасла, и к Молниеносному вновь вернулись повадки осторожного дикого зверя. Чувствительное обоняние улавливало все запахи полярной ночи. В его движениях сквозило предчувствие того, что вот-вот что-то должно произойти. Но уже долгое время ничего не менялось. Он достиг изломанной ледовой кромки моря и бежал вдоль нее милю или две. Через каждые несколько шагов останавливался, прислушиваясь и нюхая воздух со всех сторон, и неожиданно вышел к котловине, за которой суша плавно переходила в замерзший океан.

Едва Молниеносный остановился на ее краю, как в мозгу его будто бы возникло телеграфное сообщение: там, в этой светящейся «чаше», что-то есть. По телу его прошла дрожь возбуждения. Он замер, мучительно пытаясь соотнести то, что находилось перед ним, со знакомыми ему образами, но ничего не получалось, и тогда Молниеносный начал медленно спускаться в котловину. Делал он это так осторожно, что только через четверть часа оказался на узком взморье и увидел, чтó скрывалось за туманной дымкой, пронизанной светом звезд.

То было эскимосское иглу. Молниеносный уже видел такие человеческие жилища и всегда обходил их стороной, поскольку знал: там обязательно есть свирепые, натасканные на медведя собаки и воинственные люди. В отличие от хижины на краю ледниковой расселины, иглу не имело для него притягательной силы. Но сегодня что-то не давало ему уйти. Это что-то ощущалось в воздухе. В тишине вокруг. В бесприютности пустой прибрежной полосы. И оно влекло его к себе.

Маленькое иглу было сложено из ледяных блоков, плотного снега и обломков древесины – прибитых к берегу остатков кораблекрушений. Оно напоминало то ли огромный сугроб, то ли гигантский древний улей, выкрашенный в белый цвет. Вход в него растянулся на пятнадцать футов в длину. На самом деле он представлял собой снежно-ледяной тоннель диаметром около трех футов, через который приходилось протискиваться в единственную «комнату». Длинный тоннель не пускал холод в жилую часть иглу и задерживал в ней тепло, производимое человеческими телами и лампами-плошками с тюленьим жиром и фитилями из сухого мха. Получался своеобразный жилой «термос». Температура внутри достигала пятидесяти градусов[50] и при плотно занавешенном входе сохранялась таковой по много часов, особенно если в иглу находились люди.

Сейчас завеса из невыделанной тюленьей шкуры была плотно закрыта. Однако чутье, которое руководило действиями Молниеносного, подсказывало ему, что ни собак, ни людей в иглу нет, – в воздухе ими не пахло. Снег был испещрен уже остывшими следами. Молниеносный подошел ближе. Все его инстинкты противились этому, и все же что-то влекло его к иглу. Три, четыре, пять… десять раз обошел он его вокруг и наконец остановился, почти касаясь носом закрытого входа. Он вытянул шею и, понюхав край завесы, ощутил запах мужчины, женщины и зверя, но вместе с запахом пришел какой-то звук. Молниеносный тут же вскинул голову и отпрянул, а глаза его засверкали. Он отбежал на сотню ярдов к самым свежим следам, а потом все же вернулся. Снова принюхался – и снова услышал тот же звук. Молниеносный вздрогнул, заскулил, щелкнул огромной пастью.

Сквозь поколения волков к нему пробивался зов существа, которое доверяло ему, играло с ним, любило его бессчетное количество лет еще до рождения Христа. Голос того, у чьих ног ложились собаки и кого они готовы были защищать во все времена. В темном иглу плакал ребенок!

Это было нечто новое для Молниеносного. Он слышал, как скулят и визжат волчата. Но этот плач был другим. Каждый нерв в его теле отзывался на него, как камертон на звучание струны. Плач озадачивал, манил, вызывал в душе странное беспокойство. Молниеносный отбежал в противоположную сторону и принюхался, пытаясь найти в воздухе хоть какую-то подсказку. Потом вернулся к иглу в третий раз. Обнюхал стены и снова остановился у входа. Внутри было тихо. Целую минуту Молниеносный стоял и прислушивался.

Затем плач раздался снова. Его узнала бы любая мать – и с белыми грудями, и со смуглыми, и с черными. То был голодный плач младенца. В этом диком пристанище на самом краю земли он звучал точно так же, как звучал бы в особняке миллионера за две тысячи миль отсюда. То был древний как мир плач, не претерпевший изменений за много тысяч лет, не зависящий от расы и религии, плач, знакомый всем на земле – от Дальнего Востока до крайнего Запада. Господь сделал его понятным каждому сердцу. В горестном этом крике слышалась тоска по матери, по дому и любовь – и Молниеносный заскулил в ответ.

Будь здесь Скаген – Скаген, знакомый с младенцами и детьми, – он бы вошел в иглу. Могучий пес лег бы в темноте рядом с этим созданием, взывающим о помощи, и сердце его затрепетало бы от обожания и восторга, когда крошечные пальчики зарылись бы в его шерсть и утешившийся малыш принялся бы гулить и лепетать.