Бронзовая собака

Лера осмотрелась. Комната была прямоугольная, узкая, напоминала вагон. Штор на окне не было, оно до половины было заклеено плотной желтоватой бумагой, испещрённой полинявшими рукописными надписями на английском языке. На стене в нишах, оставленных книжными полками, висели портреты Че Гевары и Боба Марли, нарисованные острыми сочными мазками. На противоположной стене располагалась картина – пересечение широких сине-голубых линий. Полки были забиты книгами, преимущественно на английском языке, виниловыми пластинками и CD-дисками. Из мебели в комнате находилась узкая кровать и большой письменный стол. Кроме этого было несколько разнокалиберных музыкальных колонок и допотопный музыкальный центр. Несмотря на то, что за окном ещё не закончился день, а люстра на потолке и настольная лампа были включены, в комнате царил сумрак.

– Это твоя комната? – спросила Лера у Лёхи.

– Нет. Это Дэна комната… была. У нас брат был старший Дэн, Денис. Он умер.

– Соболезную. А когда?

– Восемь лет назад.

– А Ирина Анатольевна говорила, что недавно?

– Для неё, недавно. Мы привыкли, и ты не обращай внимания. Ему восемнадцать исполнилось, а нам семнадцать. Как раз в наш день рожденья. Мы поэтому дома не праздновали никогда. А тут мать сама захотела. Ну, мы, конечно, согласились. После в клуб поедем, там все наши будут. Отметим. Вы как? – Леха посмотрел на Леру вопросительно.

– Я никак, не поеду, настроения нет. А Саня пусть едет, я не против. Так жаль вашего брата.

– Ты не парься, ладно? Он, конечно, был очень талантливый и способный и все такое. Рисовал вон, – Леха кивнул на портреты. – Но его нельзя было вылечить. Он много лет болел. Диагноз ещё в детстве поставили. Мы выросли, зная, что он умирает. Но мать у нас женщина героическая. Она не верила. От него не отходила. К кому только его не возила, чего только не делала. Все говорили, что это чудо, что он до восемнадцати лет дожил. Но она, конечно, надеялась на чудо почудеснее.

– Да, Рина Карловна, она молодец.

– Тогда ещё и отец слёг, операцию экстренно делали. Мать в больнице с отцом была, когда Дэн умер. Её словно подменили после похорон. Короче в тот год было реально хреново. А сейчас все нормально. Это жизнь, такие вещи не в нашей власти.

– А чего эта комната так и стоит все восемь лет, места у вас немного, вроде?

– А ты мать спроси, она её трогать не даёт… Да пофиг, мы с Катькой квартиру сняли, переезжаем на следующей неделе.

– Молодцы. А где Борис Петрович? Поздороваться хотела.

– Он с утра неважно себя чувствует. Прилёг.

– Понятно. Пойду, помогу на стол накрыть, может быть, не прогонят.

Накрыв на стол, Рина Карловна переоделась. Первый раз в жизни Лера увидела её в платье – не в мешковатых брюках, не в бесформенной юбке – в бирюзовом шелковом платье с голубой собачкой из бисера на плече. Женщина даже сделала макияж – накрасила губы и обвела глаза серебристо-голубыми тенями. Вечно свисающую на глаза челку закрепила надо лбом при помощи серебряной заколки. Платье словно бы выпрямило её спину. Не затененные чёлкой глаза засветились, поймав бирюзовый оттенок шёлка – больше они не казались пыльно-серыми. А открывшийся высокий лоб придал лицу холодное, даже надменное выражение.

– Глаза голубой собаки, – поймав устремленный на неё взгляд Леры, сказала Рина Карловна.

– Что? – не поняла девушка.

– Это любимый рассказ Дениски, сына. Глаза голубой собаки. Маркес. Это Дениска подарил, – Рина Карловна нежно погладила голубую собачку из бисера на плече.

День рожденья, с восседающей во главе стола бирюзовой Риной Карловной получился странный. Разговаривали, в основном, о Денисе – истории из детства, увлечения, успехи – скрупулезно, вдохновенно, с обожанием. Воспоминаниями делились все, кто его знал. Только Борису Петровичу не удавалось и слово вставить. Стоило ему начать говорить тост или делиться какой-то историей, Рина Карловна тут же обрывала: «Да кому это интересно?» или «Все совсем не так было». Каждый раз старик сконфуженно улыбался, а потом совсем перестал предпринимать попытки поучаствовать в разговоре. Он лишь делал глоток вина, когда кто-то произносил очередной тост и понуро сидел, разглядывая столовые приборы.

– Пап, тебе лучше бы не пить, – после каждого глотка говорил Леха.

– Ничего, ничего, полглоточка всего, – отвечал Борис Петрович.

Лере показалось, что все почувствовали облегчение, когда пришло время расходиться. В последний момент, Саня, заметив подавленное настроение жены, передумал ехать с близнецами в клуб и тоже засобирался домой.

– Я там комедию одну припас. Клёвая, говорят. Посмотрим, а то тошно после таких-то праздников, – прошептал Саня на ухо Лере, когда они спускались по мрачной с выбоинами на ступенях лестнице в подъезде хрущёвки.

Едва только вышли из подъезда на вечернюю улицу: «Блин, телефон забыла…»