Брошенные тексты. Автобиографические записки

Через пару дней рано утром всем составом молодых актеров мы пошли в район, где располагались магазины, торгующие техникой. Кто-то сказал, что там все намного дешевле, а потому нужно прийти до открытия, иначе будут огромные очереди. Примерно час мы шли по пустынным улицам Токио. И чем ближе подходили к этому району, тем удивительнее для нас было отсутствие кого-либо вокруг. Наконец, мы на месте. Ни души. Ровно в 10 утра за стеклянной дверью ближайшего магазина появился силуэт продавца, он приблизился и открыл дверь. Кроме нас и его, в магазине не было никого. В наших головах, как испорченная микросхема, трещала и угасала картинка, где тысячи японцев и туристов, сталкиваясь, размахивая руками и перекрикивая друг друга, рвутся к прилавкам, уставленным музыкальной и видеотехникой. Ничего подобного. В многочисленных зеркалах мы видели лишь собственное отражение. Те же модели. Те же цены. Тот же вечный вопрос: что покупать?

На обратном пути с привычным чувством голода и ощущением, что гречневая каша скоро полезет из носа и из ушей, я понял, что все, больше так не могу. Не буду себя уважать, если прямо сейчас, здесь же не достану пару японских купюр и не потрачу на что-то съедобное. Я с размаху зашел в продуктовый магазин. От аромата и разнообразия кондитерских и хлебобулочных изделий у меня закружилась голова. Взял банку колы, выбрал самый большой и пышный круассан, скорее, чтобы не передумать, оплатил и вышел на улицу. Это был мой триумф. Вся эта чертова техника летела в тартарары. Я больше не был ее рабом. Чувствуя легкое головокружение, я надкусил круассан. Гигантская благоухающая булка, жирная булка с золотистой корочкой, моя булка, таящая в себе секреты японских кулинаров, сдулась и в миг стала тоньше листа папирусной бумаги. В первую секунду я даже не понял, что произошло. Слезы выступили у меня на глазах. Машинально я открыл банку колы, она лязгнула зубами — и с шипением змеи в меня полилась сладкая отрезвляющая жидкость. Проклятый западный мир достал свою огромную фигу и сунул мне ее прямо под нос.

1991

Ия Саввина про улыбку на миллион

Мы познакомились в каком-то кафе на дне рождения у кого-то. Оказались рядом, разговорились. «Ты актер, а я оператор», — сказал мне Миша Мукасей и на тканой салфетке написал номер своего телефона. В ответ — я свой. Салфетки перекочевали в карманы брюк, мы продолжили праздновать. Через пару дней раздался звонок: «Приезжай на студию Горького, будем снимать клип с американской певицей Джоанной Стингрей. Сыграешь героя?» Я не понял, что означает слово «клип», но то, что настал мой звездный час, я осознал всем существом. Невозмутимо ответил: «Почему бы и нет?!» — и сам изумился своей наглости.

Утром я приехал на киностудию им. Горького и вошел в павильон в полной уверенности, что снимается кино. Мы познакомились с режиссером Михаилом Хлебородовым. «Импровизируй!» — легко сказал мне веселый, заразительный парень с копной светлых волос на голове. Я переоделся в черный костюм, и начали снимать сцену суда. Посередине амфитеатра, заполненного людьми, стоял стул. Я прошел к нему. Сел. Встал. Обошел с одной стороны, с другой, поставил на него ногу. Дубль за дублем Джоанна Стингрей пела, изображая обвинителя. Я смотрел на нее, улыбался, ухмылялся, недоумевал, ненавидел… В этом заключалась моя роль.

В конце съемки мне заплатили гонорар 200 долларов, рублями, мелкими купюрами. Я пришел домой, положил их в обувную коробку, ее засунул на антресоли, не очень понимая, как распорядиться этой огромной суммой. Вот так же точно в рекламе для какой-то «биржи» мой герой засыпал бомжом, а просыпался миллионером. Эту рекламу, кстати, тоже снимали Хлебородов и Мукасей.

Вскоре Миша предложил мне сняться в клипе у Лаймы Вайкуле. Я: «Я же влюблен в нее, Миша, о чем тут говорить!» Потом в клипе с Аленой Свиридовой. Я: «А кто такая?» Он: «Тебе понравится». И прямо в телефонную трубку дал послушать фонограмму песни «Никто никогда». «Класс, — говорю. — Давай снимать!»

Через какое-то время мне предложили стать лицом новой газеты «Коммерсантъ». Для съемки в этой рекламе рубашку и запонки к ней, галстук и заколку к нему, подтяжки, брюки и пиджак собирали со всей редакции. Моими были только туфли. И белые польские носки. Представление рубежа 90-х об идеальном бизнесмене, который не расстается с газетой ни в автомобиле, ни на отдыхе, а офис его находится в каком-то сталинском ДК. «Ваша газета, босс!» — эту фразу за кадром тоже озвучил я. Кроме того, была еще фотосессия: с газетой в черном лимузине, в кабинете, на улице, лежа на траве рядом с длинноногой подругой и, естественно, с газетой — в общем, роскошно и содержательно. В моде пиджаки с большими ватными плечами, орущего цвета галстуки и белые носки. Все это казалось верхом вкуса и стиля.