Брошенные тексты. Автобиографические записки

Утром на кухне встречаю сына.
— Как спал? Как здоровье? Какие дела?
— Па, все нормально, как в Аргентине.
— А что в Аргентине? — Нормально все, па.

— Ясно. Есть будешь? — А что есть дома?

— Да все есть дома. Есть будешь что?
— Я, бать, наверно, пойду к знакомой,
у тебя с настроением что-то не то.

— С каким настроением, я не понял,

я что, не спросил тебя, как дела?
Я что, тебя как-то не так сейчас обнял,
иль, может, как гоблин, промямлил бла-бла,

и ты, сын, не понял, что это значит?

— У-у-у, понял, бать, сел, никуда не пошел.
Окей. Мы сидим и молчим. Не плачем.
И не смеемся. Все хорошо.

Сыну семнадцать. Нормальный парень.

Не курит. Не нюхает. Любит рэп.
Хочет девчонок. Хочет в армию.
Одет, обут. На все ответ
есть у него. Лишь к бате у мальчика
вопрос есть, поскольку тот может помочь
с Шехерезадой какой-нибудь провести сказочные
тысячу и одну незабываемую ночь.

Отцу полтинник. С женой расстался.

С другой встречался месяца три.
С третьей расстался. Побрился налысо.
Теперь хочет наголо жизнь побрить.

Живут оба в одной квартире.

Две комнаты — спальни. Два санузла.
Вопросов для споров больше, чем в тире
мишеней для выстрелов. Закрыты глаза —

открыты глаза. Дыхание ровное.

В мозгу у каждого по «тэтэ».
Так начинается утро сегодня.
Это не кутюр, это прет-а-порте.

Это коллекция для гламурных подонков.

На подиуме сходятся с двух сторон
сын и отец. Толстый и тонкий.
Опыт и дерзость. Молчанье и звон.

Зрители замерли. Вспышками камеры,

высветив профили двух мужчин,
переключили внимание на таймеры —
они отсчитывают шаги: «Чин,

чин чинарем» — начинает первый.

И это сын. И на нем нет лица.
Просто у сына не выдерживают нервы.
Просто стальные нервы у отца.
— Слушай, бать, давай не будем
ссориться, разбираться, копаться в дерьме.
Нет, ты не волк, но и я не пудель,
прыгающий по команде: «Ко мне, к ноге».

Вот смотри, я проснулся, вышел на кухню

не тухлый, нормальный, не вооружен.
Я, бать, не пойму, я ни слухом ни духом,
что происходит, чем ты так раздражен?

Поздно вернулся, не выспался, что ли?

Я тоже не спал. Вот делюсь с тобой:
достали все, опять в школе
требуют бабки на выпускной.

Бабки на репетиторов нужно,

бабки нужно на карту мне положить.
И еще я позвал, помнишь, Машу на ужин
и бабки нужны за нее заплатить.

Короче, нравится тебе это или не нравится,

а у меня мозг взрывается,
я ж не Гарри Поттер, не Властелин колец.
Отец молчит. Затем отвечает отец.

— Сын, возьми лист бумаги, возьми степлер,

приколи пять слов и присмотрись к ним:
папа теперь у тебя рэпер,
хочешь говорить — давай пошумим.

Репетиторы, выпускной — это, конечно, важно,

особенно, я так понимаю, важен ужин с Машей,
но чтобы каждый раз не прибегать, как раб ко мне,
иди, сын, и поработай лапками,
как это делал и делает твой батя,
отрывая жопу от стула и от кровати.

Поэтому —

Бабки у папки, у папки бабки.
Бабки у папки, у папки бабки.
Бабки у папки, у папки бабки.
Бабки у папки, у папки бабки.

Отвечает сын: «Понял я, бать.

Понял я, бать. Я, бать, я спать».

— Слышь, сын, погоди мне тут свой характер

показывать, сядь и закрой свой рот.
Теперь слушай, что думает батя
об этом. Итак, гамбургский счет:

Ты хочешь, чтоб я снова дал тебе денег.

Сегодня. Завтра. Послезавтра и впредь.
А ты, красавец такой, без денег и бездельник
будешь жрать, трахаться и при этом еще трындеть,

как хреново тебе, оказывается, по жизни.

Да я в твои годы (правда, хрен ты поймешь),
мечтал лишь о том, чтобы у меня были джинсы,
и мне достали узкие, а в моде был клеш.

Тогда я, страдая бессоницей,

ранним утром, в раннюю рань
нашел у мамы маникюрные ножницы,
разрезал штанины и вшил в них ткань.

Да, взял иголку и нитку, наперсток на палец,

и, широко улыбаясь, прогнав тоску,
я из джинсов из этих, как модельер-итальянец,
сделал джинсы-клеш, чтоб покорить Москву!

И когда я вышел из дома несмело —

восхищение было во всех глазах,
потому что мое хилое тело
было в этих идеальных штанах.

И, сидя в трамвайчике серебристом,

холодным лбом прижавшись к стеклу,
я считал всех, кто был на улице в джинсах,
и шептал: «добро пожаловать в клуб!»

Вот так мы жили. Вот так мы бились,

выдавливаясь, выскабливаясь из нищеты,
и, может, поэтому чего-то добились.
Теперь ответь, сын, чего добьешься ты?

В голове с хмелем, на голове с гелем,

на всем готовом. Только вместо «бла-бла», —
давай, скажи мне, какие цели
у тебя по жизни, кроме бабла?

Телки молодые? Опять же бабки,

поскольку молодость словно щелчок,
раз — и нету, пронеслась без остатка.
Раз — и бабка. Вот так, старичок.

А бабки у папки. У папки бабки.

А бабки у папки. У папки бабки.
А бабки у папки. У папки бабки.
А бабки у папки. У папки бабки.

Отвечает сын: «У меня мозг в порядке.

Я помню, у кого ПОКА бабки
и кто стоит передо мной руки в бока,
ключевое слово в этой фразе — пока.
Да, бать, пока так, можешь опустить руки.
У тебя все бабки. И все старухи».

Отец смеется: «Ну, предположим.

Можно по роже дать,
но давай продолжим».

— А ну, посчитай, молодой математик,

посредством всех формул своих и таблиц,
какое количество разных кроватей
твой батя сменил, на которых ниц

лежали, одна другую сменяя,

и часто на дню по нескольку раз,
нашу большую страну представляя,
женщины разных мастей и рас.

А там — кто что любит: подоконник, кресло,

стол, ковер на полу, мало ль мест для возьни.
Место не красит человека, женщина красит место.
Там, где увидел — там ее и возьми, —

думал я, неплохой расклад получается:

хочешь, не хочешь — входи-выходи.
И песня звучала «Не надо печалиться,
вся жизнь впереди!»

И вот мы сидим с тобой друг против друга:

я — «надейся и жди», ты — «все впереди», это факт.
— Бать, ты пошел по второму кругу,
пьеса чего-то длинная, пора антракт, —

говорит сын. Встает, из вазы

берет сигареты, дает отцу,
и они, такие похожие и такие разные,
сидят и курят лицом к лицу.

— Чего ты впился в меня, как психолог, —

что было в начале: слово иль конец?
Короче, ты привык ежедневно трахать телок,
но я, батя, не стадо овец.

Есть твоя правда и моя правда.

Значит, никто ни в чем не виноват.
К примеру, тебе нравится «Прада»,
а мне «Офф-вайт».

Поэтому предлагаю одним махом

нам все вопросы закрыть с тобой.
Ты не Соловьев, не Борисов, не Малахов,
и я не Первый канал и не Второй.

Достало весь этот треп и прочие

наставления: так, это не так.
Короче, рэпер, я слушал, теперь твоя очередь,
и если качает — отбивай такт.

Итак, ты резвился, чудил отважно,

как будто жить будешь дважды,
но это, батя, похоже не факт,
а факт, что история твоего персонажа
наполовину сыграна. Вот как-то так.

Все, приехали. Кирпич. Расслабься.

Сын замолкает, смотрит отцу в глаза.
И впервые лет за двадцать
по щеке у того стекает слеза.

Тихо на кухне так, что когда холодильник

вдруг начинает от голода злобно урчать,
кажется, что он орет. Звонит мобильник.
Сын и отец курят и продолжают молчать.

— Знаешь, сын, кроме верности Отчизне

и, как робот, работы в колесе работ,
что я чаще всего делал в жизни?
— Что, батя? — Втягивал живот.

Сын улыбается. Две одинаковые улыбки.

— Прав ты, никто не виноват,
просто я хочу, чтоб мои ошибки
приумножили твой, сын, результат.

А в результате давлю на тебя. Хватит

мне ныть, тебе — о чем-то просить.
Жизнь не терпит слабаков и не верит апатиям,
начинается пати — батя будет платить.

И напомню, у нас в сухом остатке,

как не раскачивай эти весы, —
бабки у папки, у папки бабки,
а значит, в порядке и ты, мой сын.

Ноябрь, 2018