Буча. Синдром Корсакова

Шамай встает и уходит. Он не любит стихов хирурга. Шамай сам талантлив и может покритиковать. Вязенкин всегда хвалился: «У меня есть друг, таких один на миллион. Кузнец. Может что хочешь выковать».

Ушастый с Шамаем иногда говорят о делах. Они клады ищут. Вязенкину про клад слушать неинтересно. Ушастый договаривается с Шамаем, что поедут копать старый колодец. Шамай учил Ушастого:

— Дурак, тебе ментовская зарплата дана, чтобы ты с голоду не подох. Еще тебе даны пистолет и власть. Думай головой, как жить.

Вязенкин предполагал, что Ушастый имеет какой-то законный способ прокормить семью. Плохого об Ушастом и Шамае подумать Вязенкин не мог. Шамай прослужил семнадцать лет в органах, вышел на пенсию, но слыл среди братвы честным ментом.

Вязенкину хотелось поговорить о своих командировках, пересчитать, сколько их было, помянуть третьим тостом погибших. Но у Шамая третий пили, как обычно, среди невоевавших. Вязенкин думал, что пусть — чего людям морочить голову этой войной.

Народ за третьей рюмкой ожесточенно спорил о Боге.

— Нет Бога.

— Есть.

Вязенкин тогда задумался, что надо принять таблеток, что необходимо позвонить молодой жене, родителям и дочери. И еще задумался, что, может, правда, Бога нет, раз так ожесточенно спорят об этом. Или есть, но не такой, а другой — не как с иконы: еще же есть мусульмане, иудеи и буддисты, и множество разных религиозных сект.

Но Шамай пошел дальше, он заявил:

— А я раскрестился!

Хирург читал молитву. Ушастый ухмылялся.

— Как это? — спросил Вязенкин.

— По телефону. Позвонил одному знакомому монаху и сказал, что разуверился. Он меня и раскрестил.

— Кто же ты теперь?

— Язычник, как мои предки, — гордо рявкнул Шамай, глаз его сверкал.

Хирург закончил «Отче наш». Опрокинул рюмочку.

— И кто твой Бог теперь? — спросил Ушастый.

— У язычников много Богов. А ваш Иисус, один, что ли, на все христианство? А ты в церкви давно был? Сколько икон? Много. И на каждой Бог. Кому молиться? В язычестве все понятно. Есть всевеликий объединяющий Оум. Есть Перун и Лада. Наши предки были гордыми людьми, они не валялись в пыли перед иконами, а пели гимны своим Богам. Кому вы молитесь — мертвому Богу? Причащаетесь? Кровь пьете и тело едите. Язычники! Человеческие жертвоприношения! А это как — поедать своего Бога? Язычники были чисты душой и телом. И молились матери-природе, солнцу и земле, и были от того сильны духом.

Речь Шамая была сдобрена крепкими словами, суть и острие которых было направлено в сторону слабохарактерных христиан, но больше для связки — в виде неопределенных русских артиклей. «Иисус, — сказал в конце Шамай, — это солнце, от которого и жизнь идет на земле. А Библия — книга по астрологии».

— Макар, а почему бы тебе не стать теологом? — спросил Вязенкин, но спросил будто со злостью — хотел скрыть, но не получилось до конца.

Шамай заметил издевку.

— Крест.

— Макар!

— Вам что говорят, вы все верите. Коммунисты вам одно, христиане туда же. А чтобы своей башкой подумать, вы не в состоянии. Крест.

Вязенкину становились разговоры в тягость, но не верить Шамаю не мог он, точнее, не видел преград, чтобы не верить, ведь Шамай был его другом и желал ему добра.

— Темные вы, — подытоживал кузнец.

Сильный человек кузнец Макар Шамаев. Вязенкину нужнее теперь сильный, чтобы опереться — не надолго, на время, пока употребляет он таблетки. Ведь с каждым может случиться, что оступится человек на жизненном пути, — тут каждый станет искать плечо, чтобы опереться. Шамай богохульствовал. Вязенкин переживал. Он дождался момента, когда народ стал выпивать активно, и уставился в небо. Там, в верхотуре небесной, был Иисус Христос. Смотрит Вязенкин, как Шамай взял нож, режет мясо и хлеб. А с ножа капает красное на стол и застывает вязким пахучим — переспелыми виноградинами, вишнями раздавленными. «Так и случаются войны, — подумал Вязенкин. — А от чего же еще — не от дурных же примет?»

Вязенкин вышел во двор. Закаты рыжеют за рекой. Над церквями вороны ходят кругами, но не садятся, а, раскаркавшись голодно, остервенело, прячутся в высоких тополях. Под ногами кролики скачут. Хирург просит у Шамая пару кроликов, чтобы на Пасху зарезать. Ушастый шепчет что-то хитро Шамаю на ухо. Скоро уходит.

«Наверное, про клады шепчет», — подумал Вязенкин.

Пьяненько подшептывая молитвы, ушел и хирург. Вязенкин тоже собрался ехать.

Шамай вдруг грохнул кулаком по столу, посыпались вилки, посуда:

— Ушастый неделю назад поймал насильника. — И вдруг, будто с ума сошел, спрашивает Вязенкина: — Если б я твою дочь трахнул, ты б чего сделал?

Вязенкина передернуло, он по груди рукой провел, задышал жадно.

— Ты чего несешь?! — сжались кулаки, кровь ударила в висках. — С ума сошел, чего говоришь?

— Или ты мою? — хрипит Шамай.

«Перебрал», — подумал Вязенкин и собрался уже вставать из-за стола и прощаться с несносным кузнецом. Но Шамая прет на всю катушку: