Буча. Синдром Корсакова

Начал с того, что жизнь — это энциклопедия боли. Суть боли кто бы мог понять? Например, Савва-калмык или Паша Аликбаров, или одноногий Сашка. Или даже Товарищ. Товарищ так всматривался мне в глаза, будто хотел просверлить насквозь, чтобы боль вытекла из меня вместе с гноем и кровью. Еще о боли знал тот мальчик, чья жена прижимала ребенка к голой груди и животу — мальчик-подрывник, который разглядывал всегда в бинокль боль. Он знал, когда солдату больнее — когда только подорвался или через несколько секунд, когда кишки вываливаются и дымятся, когда черная лужа вытекает на асфальт изо рта и оторванного полового члена. И потом он узнал настоящую боль, когда его ликвидировали, мстя за саперов, разорванных в клочья. Его боль была ужасней самого понятия боль, — в книге Товарища не было таких заголовков и таких строк, чтобы описать эту боль. Жена чеченского мальчика-подрывника тоже знает немного о боли, — она в муках рожала своего чистого младенца.

А жаль, что мне ни разу не предлагали убить пленного: я бы встал перед ним и навел бы пистолет.

Иногда мне тоже хочется убить.

Когда придет время и я стану наконец честным солдатом, то я, если меня не убьют в первом моем бою, обязательно дождусь второго боя и возьму в плен врага. И убивать его буду с чистой совестью. Интересно, что является высшей гуманностью на войне — убить пленника или помиловать?

С крестом у меня вышли полные нестыковки. Макогонов мне удивленно заметил: „Ты что, брат, тебя бы хлопнули с твоим крестом и паспорта не спросили бы“. Мне стало стыдно, и я потрогал нательный крестик под рубахой на груди. Даже было теперь стыдней, чем, когда меня отчитывал Макар Шамаев.

А ведь прав был Макар… Первые сомнения закрались ко мне еще там — во дворе кузнеца, когда бегали меж ног одичавшие кролики, стучал молот в кузне и звонили с колоколен. Хотел с Макогоновым поделиться, но почему-то подумал, что подполковник необъективно воспримет мои сомнения насчет Христовой веры. То есть я, как журналист и естествоиспытатель, хотел бы поспорить, а он, как истинный христианин, стал бы меня жалеть. А может, и рассвирипел бы.