Будапештская весна

— Не знаю, может быть… Видим, как качаются на волнах привязанные веревками лодки, плывут несколько досок, по колено в воде стоит босой, в подвернутых штанах мужчина. Возможно, это рыбак.

— Ну а дальше?

Ютка тихо засмеялась:

— Что дальше, я и сама не знаю, но так будет… Правда, так будет?

— Будет, конечно.

Золтан ужаснулся, что он не может даже мысленно представить себе весеннюю картину: перед глазами его по-прежнему была лишь грязная зимняя улица с полуразрушенными домами и мертвые лошади на площади Сабадшаг.

За окном пошел снег. Резкий ветер подхватывал снежинки, закручивал их вихрем, бросал в окна домов, дул холодом в щели.

Ютка уже спала, удобно устроившись на плече Золтана. Золтан смотрел на спокойно спящую девушку и невольно подумал о том, как мало ей нужно для счастья: стоит только прижаться к кому-то, о ком она почти ничего не знает, кроме имени, стоит только услышать несколько ласковых слов — и вот она прижимается к нему, словно верная собака, и начинает мечтать в его объятиях о приближающейся весне.

Ночь была настолько светлой, что Золтан отчетливо видел лицо Ютки, повернутое к нему.

«С каким спокойствием и доверием она спит на моей руке! Какая она легкая и хрупкая! Я, наверное, смог бы поднять ее одной рукой. Пушистые белокурые волосы разметались по подушке… Словно маленький ребенок, она чуть-чуть надула губы. Вот она пошевелилась во сне и еще плотнее прижалась ко мне… Как было бы хорошо в будущем, когда жизнь вновь обретет смысл, иметь вот такую девушку, чтобы можно было прийти к ней вечером и чтобы она вот так тихо и мирно спала возле меня, а я до поздней ночи читал в постели…»

Однако сейчас, в этом повергнутом в хаос мире, Золтан не мог радоваться своему счастью. Ему не давало покоя сознание, что эта короткая, словно украденная, передышка получена обманом: ведь Ютка спокойно спит на его плече только потому, что он принес ей доброе известие о двух дорогих ей стариках. Но ведь он солгал ей, и кто знает, куда гонят их сейчас, в эту метель, в это беспокойное, страшное время. Но старики Ютки — это только два человека, с которыми он познакомился, а ведь в той колонне было несколько сот человек, и у каждого из них есть, наверное, сын, внук, отец, жена, любимая… А ведь по дороге туда он видел на соседней улице еще одну такую же колонну людей. Завтра он снова выйдет на улицу и наверняка встретится с новой колонной, которую будут гнать неизвестно куда, а на площади Аппони будет лежать другой дезертир, которого только что расстреляли…

«Что же здесь происходит? Какой злой дух свил себе гнездо в этом городе? Кому все это нужно?» — думал Золтан, с горечью признаваясь самому себе, что вся его жизнь до сих пор была жизнью никому не нужного одиночки. У него никогда не было ни друга, ни любимой. Но тогда ему никто не мешал сидеть в библиотеке и глотать одну за другой книги или, например, подняться на гору Геллерт, если у него появлялось такое желание. Сейчас же ему даже спрятаться негде. Вся его жизнь перевернулась, и ему уже не до книг. Словно кто-то большой и жестокий схватил его за ворот и выбросил на улицу. Иди, мол, живи как знаешь; вот и сейчас, лежа возле любимой девушки, он отчетливо слышит, как где-то неподалеку рвутся снаряды и мины, а люди убивают друг друга в жестоком бою. Он вдруг совершенно отчетливо понял, что до тех пор, пока не закончатся этот бой и эта война, у него не может быть ни одного спокойного вечера, ни одного мирного часа ни с Юткой, ни с кем-нибудь другим, ни даже наедине с собой.

Золтан сел, протер глаза. Горькое открытие, которое он только что сделал, принесло ему неожиданное облегчение. Душевная мука, только что причинявшая почти физическую боль, сменилась каким-то новым и непонятным чувством. Погладив Ютку по волосам, он осторожно, чтобы не разбудить девушку, встал с постели и, накинув шинель, вышел из комнаты.

12

В семь часов утра вновь стали бить пушки, а самолеты, как и накануне, начали бомбить город, и только с сумерками война притихла, чтобы собрать силы для завтрашнего дня. Гажо спустился на второй этаж, к своим новым друзьям, чтобы послушать, о чем они разговаривают. Янош Кешерю лежал на диване, заложив руки за голову и лениво покачивая ногой, и пел. Голос у Кешерю был красивый и сильный, а песен он знал столько, что многие из них никому не приходилось слышать раньше. Когда он бывал в ударе, то пел одну песню за другой.

Гудок фабричный как зверь ревет
И на работу опять зовет.
На фабриканта мы спину гнем,
Он обирает нас день за днем.
Не слышно песен, не слышен смех,
Тюрьмою стал нам фабричный цех.
Не мил мне, мама, весь белый свет
За то, что счастья для нас в нем нет…

— Любопытная песня, — сказал Марко, отрываясь от книги, которую он читал. — Где ты ее слышал?