Будапештская весна

Элемер Пинтер в течение тридцати лет совместной супружеской жизни не переставал твердить жене, что она не понимает его. Женился он очень рано, как только вернулся после учебы из-за границы. В университете он был одним из лучших студентов. Докторскую диссертацию защитил на тему: «Влияние Великой французской революции на Венгрию». В годы войны он уже читал лекции на философском факультете, что само по себе означало не так уж мало. Пролетарская диктатура, которую Элемер Пинтер приветствовал в своих статьях и выступлениях, сделала его заведующим кафедрой, несмотря на молодость. Он организовал научную конференцию о творчестве Мартиновича, лично прочитав о нем несколько лекций, за что позднее ему и пришлось в течение долгих лет молчать и влачить жалкое существование. Его научная, карьера погибла. В течение десяти лет он жил тем, что пописывал — в газетах его маленькие статейки публиковались под чужим именем, — да переводил французские романы, да выпустил одну-единственную книжонку об истории карточных игр и их правилах. В те годы они то и дело переезжали с одной квартиры на другую, работать часто приходилось в кафе.

Элемер Пинтер буквально завалил министерство массой прошений и в конце концов не без помощи бывших коллег по университету был реабилитирован. Ему разрешили преподавать в средней школе, а в годы войны из-за нехватки учителей ему удалось стать даже директором. Однако десять голодных лет оставили в его памяти неизгладимый след. Среди домашних те тяжелые времена обозначались таинственным словом «тогда»…

Элемер повел обоих сыновей к себе в кабинет и показал им листовку на немецком языке, которую нашел во дворе. Эти листовки были сброшены с советских самолетов. Там сообщалось, что командование Советской Армии 28 декабря предъявило гитлеровцам ультиматум, требуя сдачи Будапешта, однако гитлеровцы зверски убили советских парламентеров. Далее в листовке говорилось, что кольцо окружения вокруг Будапешта замкнуто и осажденным нет смысла продолжать сопротивление. Тем, кто добровольно сдастся в плен, советское командование обещало жизнь и гарантировало возвращение домой после окончания военных действий.

— Что ты по этому поводу думаешь? — спросил отец у Золтана. — Правда это?

— А почему бы и нет? — ответил Золтан.

— Я не знаю, что мне делать. Если я переоденусь в военную форму и в ней встречу русских, то они меня, разумеется, заберут, но в конце концов отпустят. Но кто знает, когда они придут… А если до этого меня в форме увидят немцы или венгры, то тут же сочтут дезертиром. Если же я останусь в гражданском, русские все равно от кого-нибудь из жителей узнают, что я служил в военном министерстве, и могут меня расстрелять… — Взволнованный Геза был одет довольно своеобразно: на нем были военные брюки и купальный халат.

Золтан равнодушно посмотрел на брата и спросил:

— Скажи, ты кого больше боишься: венгров, немцев или русских?

Гезу всегда раздражали издевательские вопросы брата.

— Господин педагог, ты опять читаешь проповедь?! Напрасно ты делаешь вид, что ничего не боишься! Между прочим, сейчас каждый только тем и занимается, что старается спасти собственную жизнь.

Золтан вдруг забеспокоился.

— Никакого совета я тебе дать не могу, — сухо проговорил он и, два-три раза пройдясь взад и вперед по комнате, ушел в ванную. Приняв холодный душ, он надел чистое белье и, взяв одежную щетку, принялся чистить пальто, которое мать повесила на спинку стула возле горящей печки.

— Ты опять собираешься уходить? — спросила мать. Золтан молча кивнул. — Я тебя так спрячу, сынок, что тебя никто не найдет.

— Знаю, мама, но мне не это нужно.

— Что ты хочешь делать, сынок? — Мать тяжело вздохнула. — Мир ведь все равно не изменишь…

— Возможно, но я не могу так жить. Сегодня никто ничего не понимает. Мы не понимаем, почему нас разгромили, не знаем, что нужно делать. Ну спрячусь я, а что дальше? Нет, мама! Уж если мне суждено жить, то я хочу разобраться в том, что происходит.

Мать прижала сына к себе и сухими губами поцеловала его. Она знала, что отговорить его невозможно.

— Береги себя, дорогой мой!

Пинтерне еще раз обняла сына, и, хотя она больше ничего не сказала, Золтан хорошо знал, что в этот момент мать в душе молится за него.

Когда Золтан ушел из дому, в нем сразу стало как-то пусто. Геза ушел в детскую и, по-прежнему в халате, читал, лежа на диване, рисовал или ходил по комнате, готовый в любую минуту, если придет кто-нибудь из посторонних, выбежать в ванную, а оттуда перебраться в вентиляционный колодец. Элемер Пинтер большую часть времени находился в подвале, а Пинтерне обслуживала их обоих.

Жители дома почти целые сутки проводили в бомбоубежище; женщины готовили там обед, ссорились, нянчили детей. В маленьком подвале размещалось 20—25 семей. Элемер Пинтер не любил этих людей. Особенно неприятен ему был вид сушившихся пеленок, резкие запахи. Однако подняться к себе в квартиру он не решался. Читать в бомбоубежище он не мог и сидел без дела, все сильнее нервничая.