Будапештская весна

Золтан, сняв с себя только плащ, сел на ковер возле ног матери и, спрятав лицо в ее коленях, громко, без стыда, заплакал. Плакал он долго и безутешно, как человек, который не плакал очень давно. Мать гладила сына по голове, а сама как-то странно смотрела мимо него, прямо перед собой в пустоту. Мысленно она видела себя в их старой квартире на улице Фехервари, когда Золтан был еще грудным ребенком. Ей казалось, что она сидит у окна, держа младенца на коленях, а за окном светит осеннее солнце, с шумом катятся экипажи, а она тихо напевает колыбельную. Она всегда очень любила Золтана. Сейчас она без колебаний отдала бы половину своей жизни за то, чтобы он не знал горя. Но в глубине души она чувствовала себя счастливой оттого, что он вернулся домой, оттого, что она нужна ему, оттого, что, разрыдавшись, он уткнулся в ее колени. С тех пор как дети выросли, жизнь ее стала пустой и безрадостной. При взгляде на двух здоровенных парней трудно было поверить, что их родила и вырастила эта маленькая, хрупкая женщина. Как наивны эти большие дети — думают, что смогут прожить без нее! Вот сейчас Золтан, от которого обычно и слова не добьешься, который никогда не делится с ней ни своими радостями, ни огорчениями, прижался к ее коленям, чтобы выплакать настоящее горе… Еще раз погладив сына по голове, она накрутила на палец локон его мягких волос:

— Надеюсь, теперь ты останешься дома?

— Мама…

Женщина встала и быстро разожгла печку, потом разобрала постель. Однако заснуть они не могли и проговорили до самого рассвета, когда снова послышался грохот артиллерийской канонады. Золтан лежал с покрасневшими от слез глазами, со щетиной на щеках, которых вот уже два дня не касалась бритва.

— Вот видишь, опять все начинается сначала! И так уже который день…

— Кто знает, когда это все кончится, сынок…

— Я теперь уже не боюсь, ничего не боюсь! Да и чего бояться?

Элемер Пинтер вернулся домой перед обедом, сказав, что провел ночь в школе. Качая головой, он долго тряс Золтану руку, ни словом не обмолвившись, что ему было известно о его аресте. Он начал подробно расспрашивать сына о том, что делается на фронте.

— Говорят, русские уже находятся у канатной дороги и на площади Сена. Судя по всему, через несколько дней все это должно кончиться…

— Будем надеяться, — ответил Золтан, пожав плечами.

До хруста сжимая руки, директор нервно заходил по комнате. Золтан заметил, как сильно сдал отец за последнее время.

— Надеяться, надеяться… А скажи, на что нам надеяться? Ну, положим, мы знаем англичан с их недостатками и их достоинствами. Они, конечно, народ с рутинными взглядами и колонизаторскими привычками, однако это культурная нация, и, куда бы они ни пришли, они умеют уважать психологический уклад других наций. Но неизвестно, чего хотят русские. Может быть, ты знаешь? Сначала они выбросят отсюда немцев. Это хорошо. А что потом? Ведь не уйдут же они потом к себе? Установят здесь вместо нацистской азиатскую бюрократию… Тогда евреи не только вернутся на старые места, но и займут руководящие позиции, и это будет равносильно национальной катастрофе.

— Я почему-то не боюсь русских, — заметила Пинтерне, повязывая голову платком, чтобы начать уборку квартиры. — Если к нам в дом придут русские, я им просто скажу: «Вы не голодны? Не желаете у нас поужинать?» — Последние две фразы она произнесла на ломаном русском языке.

— Поздравляю тебя! — сухо произнес муж. — Ты уже научилась говорить по-русски. Вот она, женская логика: при появлении гостя приглашать его поужинать… А тебя не интересует, что будет после ужина? Мне лично, разумеется, нечего бояться. Но, когда массы приходят в движение, добра не жди. Крестьянство блюдет прадедовские традиции, у интеллигенции есть культура. А рабочие с городских окраин не имеют ни традиций, ни культуры. Это бессмысленная толпа, верхом желания которой является власть. Хуже всего будет, если они пожелают установить здесь свою диктатуру, понимаешь? Да нет, где уж тебе понять!