Буддист

В общем, мне было ужасно больно (и порой это всё еще так, боль приходит волнами), и я обратилась к единственному средству, спасавшему меня всю жизнь, – письму. Я погрузилась в работу над книгой «Телесутры» (TV Sutras), той ее частью, в которой есть элементы повествования – хотя это и не полномасштабное повествование, – и излила в нее свое желание к буддисту и боль от разбитого сердца. Стало легче. Я писала не о нем и не о себе, вообще ни о ком, я выдумала персонажей – но текст был наполнен энергией нашего с буддистом взаимодействия, а также его странного романа с одной моей подругой. И да, я связалась с ним после того, как утешала подругу, сходившую из-за него с ума. Их история сильно отличалась от нашей, но в конечном счете проблемы были те же: контроль, скрытность, отчуждение, следовавшее за близостью, гнев. У персонажей в моем обрывочном повествовании нет имен, мне хочется, чтобы они оставались смутными, в каком-то смысле типичными, не более детализированными, чем нужно, чтобы намекнуть на скрытую конкретику.

Дневник – или блог – не может вместить и удержать сильную эмоцию так, как это удается «настоящему письму». Законченное произведение требует дистанции, погружения в медитативное состояние на много часов – за это время и ты, и твой материал преображаетесь. Своего рода выдержка. Порыв написать в дневник скорее похож на волну – за одной волной приходит другая. Но если ты действительно задашься целью поместить эмоциональную энергию в сосуд, он поглотит ее, заберет часть себе, освободит внутри тебя место для новой энергии.

На прошлых выходных я сходила на открытие выставки Тарика Алви в Лос-Анджелесе. Спросила его, как йога, – он ответил, что по-прежнему регулярно занимается. Поинтересовалась, медитирует ли он, – он твердо сказал: «Нет». Я спросила, соблюдает ли он исламские традиции, – он сказал: «Нет. Доди, я не религиозен». Но мне было интересно, не является ли для Тарика формой медитации коллаж – он так скрупулезно склеивает сотни узеньких полосок газетной бумаги в длинные извивающиеся щупальца. Потрясающе тонкая работа. Я спросила: «Как они получились такими идеальными, ты использовал подложку?» «Нет, просто склеил», – Тарик сказал это таким тоном, словно недоумевал, отчего я придаю им такое значение. Не могу даже представить, сколько часов потребовалось на изготовление огромной работы «Диско-сучок» (Disco Twig): тщательно разорвать клубные флаеры на мелкие кусочки, точно расположить и закрепить. Тарика можно назвать спокойным человеком: мне кажется, это спокойствие – побочный эффект его художественной практики, того, что на протяжении нескольких тысяч часов в год он отдает свое внимание этим изысканным объектам, и весь хаос и волнения его души уходят туда.

Я не хочу сказать, что скрупулезный художник или писатель не может быть ебнутым. Я не хочу сказать, что подобная работа делает тебя менее ебнутым. Но мне интересно, как психическое может быть перенесено в другие медиумы, другие сосуды. На эти мысли меня навели материалы о Еве Гессе. Все четыре эссе в каталоге «Призраки Евы Гессе 1960» посвящены сновидениям и сгущению, а также тому, как в картинах (и позднее – скульптурах) Гессе отражается содержание сновидений, травма и желание.

Приведу длинный отрывок, который я скопировала в свой дневник из книги Хелен Мосуорт «Я, ты, мы: ранние картины Евы Гессе» (Me, You, Us: Eva Hesse’s Early Paintings).

Отсутствие проявлено в образах одиноких фигур, совершенно лишенных отличительных черт. Тем не менее, они воспринимаются и ощущаются как автопортреты. Это в значительной степени объясняется их предельной фронтальностью; они заполняют собой всё пространство, словно смотрят на зрителя через окно, прижавшись лицом к стеклу. И хотя их глаза не детализированы, эта плоская фронтальность подразумевает взгляд – прямой и непоколебимый. От этих работ возникает ощущение замкнутой цепи: художница смотрит на поверхность холста и создает образ, который смотрит в ответ; оба взгляда пристальны; каждый желает ответного взгляда, который сам же и порождает. Как зрительница я иногда чувствовала себя незваной гостьей; полагаю, это связано как с эмоциональной заряженностью этих небольших картин, так и с их «частным» характером; Гессе словно хочет побыть в одиночестве, а я ей мешаю. Или же она хочет побыть в одиночестве, но понимает, что структурно, в рамках существующей системы индивидуальности, это невозможно.